Глава 16

Меня притягивали Кингстонские холмы. Я осмотрел несколько больших домов, свободных по случаю войны, но не один не подходил. В субботу, 5 мая 1941, года мне позвонил агент по продаже недвижимости и сообщил, что ему только что предложили для сдачи в аренду большой дом с семью акрами земли на время войны. Мы с женой сели в машину и поехали в Кумб Спрингс. Мы въехали через красивые, но ржавые железные ворота, подъехали к дому, откуда открывался вид на Кумб Лэйн, главную автомобильную магистраль между Кингстоном и Уимблдоном. Дом был в крайне запущенном состоянии, весь пропахший кошками и собаками. Семь свирепых собачонок китайских кровей и двадцать две кошки оспаривали право владения земляным полом. Чтобы животные не перегрызли друг другу глотки, дом поделили на две части.

Миссис Хвфа Уильяме была почти полностью глухой. Нам никак не удавалось с ней договориться. Она была не в состоянии, или не хотела назвать нам имя своего поверенного, с которым мы могли бы обсудить условия аренды. Она настойчиво рассказывала нам о былых славных временах Кумб Спрингс, тех золотых днях, когда король Эдуард VII и его друзья часто проводили здесь выходные. Она показывала нам книгу посетителей, в которой были имена королей и европейской знати вперемешку с королевской челядью. Когда-то ее муж владел отелем «Кларидж» и был знаменитым держателем скаковых лошадей. После его смерти она потеряла все его игровые дома в Монте-Карло и жила одна с горничной-итальянкой.

Мы вышли осмотреть прилегающие к дому земли и едва смогли пробраться через густые заросли ежевики и чертополоха. В розарий упала небольшая бомба, и все зеленые бутоны были брошены на произвол судьбы. Все это вместе взятое должно было бы произвести на нас неблагоприятное впечатление, но, напротив, мы пришли в восхищение безо всякого на то основания. И моя жена, и я были убеждены, что будем здесь жить и что это место станет большим центром духовной жизни.

В тот вечер я записал в дневнике: «Сегодня мы осмотрели Кумб Спрингс. Сердце подсказывает мне, что именно на нем мы должны остановиться. Вновь и вновь я возвращаюсь в Кингстонские холмы, ища новое место для работы. И вот я нашел место, превосходящее все мои ожидания. Если все сойдется, я скажу, что нечто направило меня туда, поскольку я постоянно и настойчиво искал что-то именно в этой области и отверг несколько приемлемых вариантов в других местах. Мы с Полли так рады, что даже не осмеливаемся много думать об этом. Кумб Спрингс открывает перед нами столь чудесные возможности, что я надеюсь на некоторый настоящий прогресс. В то же время возникнут и новые опасности и ответственность».

Группа, которой я рассказал о Кумб, высказала пожелание приобрести его не для исследовательских лабораторий, а только для нашей работы, но было очевидно, что мы не потянем таких расходов. Совет Ассоциации счел Кумб пригодным для временных лабораторий, и после переговоров с миссис Хвфой Уильяме, странных, напоминающих фарс, мы подписали соглашение и получили разрешение устроить там временные лаборатории.

Так я стал директором крупнейшей научно-исследовательской ассоциации в Англии, которая, к тому же, занималась углем - основным двигателем войны. У меня не было ни академической подготовки, ни опыта научных исследований; всем эти обладали мои коллеги, возглавляющие другие ассоциации, но у меня были идеи. Я умел глубже и быстрее проникать в возможности ситуации. Было очевидно, что эпоха дешевого угля, на котором в течение века зиждилось промышленное превосходство Британии, миновала, и теперь мы должны заботиться о повышении эффективности для увеличения заработной платы и улучшения условий жизни, которые необходимо гарантировать шахтерам в будущем. Это убеждение и объясняло ту разнообразную деятельность, которой я занимался, связанную одной общей целью - более эффективным использованием угля. Я многое сделал для учреждения Комитета по Индустрии твердого топлива при Британском институте стандартов и почти в течение всей войны был его председателем. Я представлял Британскую научно-исследовательскую ассоциацию утилизации угля в Парламенте и Научном Комитете, очень влиятельном органе, насчитывающем около четырехсот членов, избираемых из обеих палат парламента, и более сотни научных обществ. Комитет, возглавляемый сэром Джоном Андерсеном, избрал меня почетным казначеем. Я отвечал за доклад о национальной топливной политике и принял активное участие в этой работе. Министр топлива и энергетики ввел меня в состав Комитета по эффективному использованию топлива под председательством доктора Е. С. Грумелла из Имперских химических предприятий. Я работал председателем подкомитета по лучшему использованию промышленного топлива, и маленького комитета, созданного для изучения и сообщения о новых разработках в области топливной экономики.

Это перечисление моих должностей может создать впечатление самоуверенного человека, успешно продвигающегося по служебной лестнице. На самом деле все было с точностью до наоборот. Все мои дела представлялись мне несоответствующими, ненужными и крайне далекими от моего истинного предназначения. Я отказался от внешнего успеха двадцать лет назад, отклонивпредложение Рамзая МакДональда о политической карьере в рядах лейбористской партии. Единственное удовлетворение я чувствовал от того, что за все время войны не делал ничего такого, что касалось бы убийства людей. Среди моих сотрудников были пацифисты; убедившись в их искренности, я был готов идти и свидетельствовать за них перед Трибуналом, рассматривающим дела отказывающихся от военной службы по политическим или религиозным убеждениям. Сам я считал абсолютный пацифизм утопией. Право критиковать и противодействовать насилию имеет только тот, кто никогда не совершает насилия и не использует с выгодой насилие, совершаемое другими. Я не удовлетворял этим условиям. С другой стороны, войну саму по себе я считал отвратительной. Я не доверял нашей пропаганде и знал, что немцы так же искренно убеждены в своей правоте, как и мы.

По моему мнению, войны была скорее глупостью, чем заблуждением. Я никогда не был страстным приверженцем веры в святость человеческой жизни, превращающей людей в пацифистов. Отнять жизнь, даже опосредованно, - это греховно, но не ужасно. Я был убежден, что жизнь человеческой души не зависит от существования его тела. Мне казалось, что ужасы войны скорее обусловлены страхом смерти, что, в свою очередь, является следствием неверия. Многие из знакомых мне атеистов были пацифистами; но большинство искренне верующих в Бога, в Его Провидение и в бессмертие души пацифистами не являлись.

Я жил в страшнейшем напряжении. Война и бомбежки не были самым худшим. Непримиримый внутренний конфликт проникал во все виды моей деятельности. В простейшей ситуации я находил подтверждение нелепости человеческой жизни. Однако было одно исключение, о котором я должен упомянуть; оно относилось к воздействию музыки и друзей-музыкантов, которыми в то время обзавелись мы с женой. Хильда Дедерих, талантливая пианистка и жена моего председателя, Германа Линдарса, тоже прекрасного музыканта познакомила нас с Денизой Лассимонне и Мирой Хесс, а также с другими учениками великого Тобиаса Мэттхэя. Мы с женой часто навещали его в Хай Марли, над Хаслемере. Хильда Дедерих давала мне уроки фортепьяно и научила меня немного искусству прикосновения. Рождество 1941 года мы провели с Мэттхэем и его ближайшими друзьями. Я писал: «Мы провели чудеснейший день: доброта, музыка, смех, атмосфера гармонии и умиротворения. Кажется, здесь живут только добро и красота. Более того, живут не пассивно, но распространяют свои благотворные влияния на весь мир. Дядюшка Тобс - источник и главное русло всего этого. От него исходит истинная любовь к прекрасному, неколебимая искренность, которая производит новые ценности в тех, кто ее воспринимает».

С дядюшкой Тобсом Мэттхэем наша близкая дружба продолжалась вплоть до его смерти в 1945 году. Мы не уставали поражаться и радоваться тому, что он был готов видеться с нами, когда угодно. Себя он считал агностиком. Он знал, что я верю в бессмертие, и часто говорил со мной о душе. После его смерти я удостоился доверия развеять его пепел на склоне горы над Хай Марли. Для меня было несомненным, что он достиг освобождения от земных влияний, что позволяет душе войти в полное существование после смерти. Такая душа продолжает сеять вокруг себя добро и после ухода с земной сцены.

В 1942 году я был избран членом Литературного клуба. Придя туда впервые после избрания, я сел на то же самое место, где сидел с МакДональдом двадцатью годами ранее. Я оглянулся в прошлое. Вторая мировая война, которая в 1922 году считалась неизбежной, была в разгаре. Тщетность политических усилий была очевидна для меня как тогда, так и сейчас. Я сидел среди честнейших пожилых людей, углубившихся в обсуждение проблем, так или иначе связанных с войной. Я был столь далек от них, словно бы не жил на земле в физическом теле. Я не был мудрее или лучше любого из этих уважаемых и знаменитых людей, но я ясно видел то, что ускользало от них: ум человеческий никогда не разрешит фундаментальных проблем человеческой жизни.

Война, если не величайшее преступление, то величайшая глупость, которую только может совершить человек. Я был уверен в победе союзников. Это уверенность зиждилась не на правоте союзников и не на мудрости их военоначальников, но на абстрактном принципе, согласно которому любая попытка стать властелином Вселенной обречена. Я не забыл своих миротворческих опытом двадцатилетней давности. Я был убежден, что мир вступает в длительную полосу бед и катастроф. Это должно было коснуться всего человечества, но тогда я полагал, что отдельные люди или маленькие группы смогут избежать вовлечения. Ведь те тридцать-сорок человек, работающих со мной, были лишь слегка затронуты войной. Никого не убили и даже не ранили, несмотря на воздушные атаки и рукопашные бои. И это произошло без отклонения от военной службы. Создавалось впечатление, что мы служили цели, стоящей за нашим собственным благополучием. За годы, прошедшие с того времени, я неоднократно наблюдал, что на призванных к великой цели распространяется некая невидимая защита.

Эти идеи получили свое выражение благодаря поставленной мной задаче описать гурджиевскую Систему так, как я ее помнил. С момента отъезда Успенского все свободное время я писал. За неделю я набрасывал главу, прочитывал ее группе и, исправлял с учетом их вопросов и комментариев. Эта работа казалась мне тем более важной, что не было никаких публикаций, касающихся Системы. Успенский говорил, что не собирается печатать свои работы, и была угроза уничтожения его рукописей. В то время я не знал, что Гурджиев потратил годы на описание собственной версии в монументальной книге «Все и вся», десятки копий которой разошлись по трем континентам.

Успенский полагал невозможным систематизированное изложение гурджиевского учения, но я считал, что следует сделать одну тему центральной для придания работе структурированности и стройности. Такой темой для меня стали триады - теория о том, что все существует и случается во Вселенной благодаря совместному действию трех независимых импульсов.

Изучение Закона Трех заняло более двадцати лет моей жизни, так что я должен вернуться назад к тому времени, когда я впервые осознал его значение. Это началось в 1934 году, когда Успенский, предложив нескольким ученикам изучить Закон трех, принял мое предложение заняться его исследованиями в священных индийских писаниях. Усиленное чтение Вед, Упанишад и Махабхараты привело меня к шестой книге великой эпической поэмы, в которой разнообразие, присущее всему существованию, относится за счет шести возможных сочетаний трех гун, или качеств природы: Саттвы, или чистоты, Раджас, или доминирования, и Тамас, или инертности. В Санкхия Карика, которую я читал в старом санскритском издании, я обнаружил подобный подход с добавлением, что все три гуны находятся в совершенном равновесии и объединенности только в мире главного Бытия.

Я рассказал об этом Успенскому и услышал в ответ, что, по его мнению, должно быть шесть или семь фундаментальных законов, управляющих существованием, производных шести возможных и одной невозможной комбинации трех качеств, которые Гурджиев называл утверждающей, отрицающей и нейтрализующей силами. Он рассказал об этом на одном из общих собраний и предложил разработать эти шесть законов. Он очень одобрительно отозвался о моих изысканиях, к моему вящему удивлению и удовольствию, после категоричного отвергания моих многочисленных попыток высказать какую-нибудь свою идею.

Около двух месяцев все наши собрания были посвящены этой теме. Неожиданно, в своей обычной манере, Успенский оборвал обсуждения и отказался в дальнейшем говорить об этом. Мой интерес был слишком глубок, и я продолжил исследования самостоятельно.

Обнаружив через некоторое время, что не двигаюсь вперед, я отказался от своих изысканий. Думаю, что Успенский прекратил их по достижении некоторой точки, начиная с которой требовалось некое новой знание, чтобы совместить абстрактный закон с конкретными фактами, а это знание не проявлялось вплоть до определенного времени.

Прошло семь лет, Успенский отправился в Америку, как вдруг представление о триадичности вновь спонтанно захватило мое внимание. Я связываю это с переселением в Кумб Спрингс. Был июнь 1941 года. Мы с женой постепенно осваивали дом. Я хотел совместить устройство лабораторий с нашим добровольным желанием вернуть былую красоту заброшенной земле. Странная история этого дома иллюстрировала триадичность, которою я никак не мог понять. Новые идеи кипели во мне, я чувствовал необходимость испытать их в деле. Для начала я предложил исполнительному комитету Ассоциации разрешить мне приглашать на выходные друзей для работы в саду и таким образом привести там все в порядок, не тратя деньги, выделенные на научную работу.

Третьего августа я привез в Кумб группу людей около двадцати человек, и весь день мы работали в саду. Ночью мы с женой остались одни, также и на следующий день. Я писал в дневнике: «Нам казалось странным, что всю свою жизнь я никогда не привязывался к месту, никогда у меня не возникало желания иметь дом. Даже сама эта мысль была мне чужда, так как в будущем я всегда предполагал отправиться на восток. Внезапно такое место появилось, и я ни на минуту не сомневался, что именно здесь мой дом». Тринадцатого августа в Лондоне мы праздновали двадцать первый день рождения моей дочери. Воздушная атака прервала наш праздник. Три года я искал верный тон в общении с ней. До сих пор я был слишком далек от умения проникаться чувствами других. Дочери нужен был отец, а не примерный родитель, а я даже не догадывался, что это не одно и то же. В то время как мой родной отец был очень хорошим отцом, но плохим родителем. Но ни за что на свете мы с сестрой не променяли бы его ни на кого другого.

Через несколько дней я отправился с небольшой группой в Сноудон, в Северный Уэльс. Мы остановились в Пен-и-пас. Проехать в древнем паккарде с трейлером, вырабатывающим газ, на буксире двести пятьдесят миль было немалым достижением. Наше путешествие, совершенное на коксе, ненормированном топливе, вместо нефти, тогда строго лимитируемой, вызвало большой интерес. Источник газа был разработан и построен сотрудниками Британской научно-исследовательской ассоциации утилизации угля.

Все мы, молодые и старые, разместились в палатках. В путешествие отправились с десяток человек; мы провели вместе двенадцать дней. В течение этого времени я занимался тем, что считал и считаю наиважнейшей творческой работой моей жизни. Это было прозрение шести фундаментальных законов существования и способа, которым они образуют вторичные законы, проходя с одного уровня на другой. Результаты этой работы вошли во второй том «Драматической Вселенной», поэтому я не буду здесь говорить о них особо. Но о том странном способе, которым они пришли ко мне, стоит рассказать.

Я настаивал на работе над философскими темами, но в первое же утро по прибытии я поднялся засветло и отправился к большому скоплению холмов к востоку от Сноудона. Я был один. Тишина изредка прерывалась чириканьем случайной птички и блеянием овец. Я наблюдал волшебный восход и был потрясен контрастом между несчастным Лондоном, сотрясаемом бомбежкой, и этим местом мира и покоя.

Прогуливаясь, я вдруг увидел законы, управляющие этими процессами. Эволюция и инволюция: Сила, нисходящая Свыше, и борьба Существования за возвращение к источнику. Все существующее было вечным и неразрушимым, но постоянно изменяющимся, смешивающимся и наполняющим Вселенную бесконечной деятельностью. Универсальный Порядок и, наконец, Любовь и Свободу, пронизывающие все. Я кричал от радости, благодаря Бога за то, что он показал мне такие чудеса.

Вернувшись в лагерь, я позавтракал и принялся писать. Остальные ушли в горы. К вечеру я записал все, что видел, а одна из девушек, бывшая с нами, Хильда Филд, перепечатала это. Вечером я прочел это вслух, и мы все разделили это чудо.

На следующее утро я вновь отправился на прогулку и увидел каждый закон в чистом и смешанном видах. Тут я понял, почему восемь лет назад мы потерпели неудачу в изучении триад. Успенский не смог распознать истинно космическую природу нескольких триад. Вновь мои записи были перепечатаны Хильдой.

Так продолжалось день за днем. Иногда меня ставила в тупик сложность увиденного, и я не мог описать его. Я понял, как простота триад описывает весь потрясающе запутанный паттерн нашего существования. Я смог передать лишь часть увиденного, но и этого хватило, чтобы положить начало работе, которую я вел в течение пятнадцати лет.

Последняя часть этих опытов стала их кульминацией. По делам я должен быть съездить в Глазго. Газовый автомобиль доставил меня в Бангор, откуда началось весьма медленное путешествие. Я приехал в Грив за четыре часа до отхода поезда Лондон-Глазго. Комната отдыха была темной, грязной, заполненной галдящими, спящими, подвыпившими солдатами. Окруженный всем этим, я сел и заснул. Проснувшись, я понял, что повторяю: «Есть и негативные триады». Значение этого моментально прояснилось для меня, и, найдя несколько листков бумаги, я записал описание негативных триад.

Задача была выполнена. Негативные триады были в каком-то смысле наиболее потрясающим открытием из всех. Я назвал их: Воображение, или негативная Инволюция; Самопочитание, или негативная Эволюция; Страх, или негативная Тождественность, Расточительство, или негативное Взаимодействие; Субъективизм, или негативный Порядок; и Идентификация, или негативная Свобода. Они являются главными дефектами Воли, и, осознав их значение, я почувствовал, словно с моих глаз упала пелена, открывая секреты человеческого греха и страдания.

Когда я на следующий день вернулся из Глазго, наше путешествие почти завершилось. Я прочел свои записи о негативных законах. Я уверен, что все мои спутники никогда не забудут эти двенадцать дней. Мы все разделили мой опыт. Эти видения отличались от тех, которые бывали у меня раньше. В этот раз мне открылась истина, предназначенная не для меня одного.

Вернувшись в Лондон, я временно отложил все, что написал в Сноудене. Я не был готов к дальнейшей работе над этим. Напряжение должно было быть слишком сильным для меня, так как я заболел пузырчаткой. Все мое тело покрылось болячками, и целую неделю я пребывал в весьма плачевном состоянии. Только 17 сентября я смог вернуться к работе. Я убежден, что межу состояниями нашего тела и психики существует тесная связь. Оказавшись на время в состоянии осознания великих истин, мое тело из-за нечистоты психики вынуждено было нести на себе тяжесть последствий. Оглядываясь назад, я вижу, что всякий раз тело расплачивалось за прозрения высшей реальности.

Осенью 1941 года, судя по записям в дневнике, я находился в весьма раздраженном состоянии. Я пытался написать главу о высших центрах человека и обнаружил, что зажат в тиски между страхом поддаться воображению и убеждением, что несколько раз в своей жизни я испытывал действие высших сил в самом себе. Я пытался отвлечься чтением мистической литературы Востока и Запада, но, чем больше я читал, тем больше убеждался в существовании некоей скрытой связи между сексуальной функцией и мистическим опытом. Успенский всегда отметал наши вопросы о сексе, хотя в его книге «Новая модель Вселенной» говорится о сексуальной функции как о необходимом элементе выполнения индивидуального предназначения. Закончив главу о сексуальной функции, я прочел ее жене, которая, внимательно выслушав, заметила: «Возможно, ты упустил главное. В сексуальных силах человека заключено больше, чем мы догадываемся. Давным-давно я пришла к выводу, что одной из трагедий современного человека является его неспособность распознать истинное значение секса. Люди думают о сексе как о чем-то исключительном и отдельном, хотя это именно та сила, в которой все человечество может объединиться. Лучше бы ты не читал эту главу группе - они могут тебя неправильно понять. Твое негативное отношение к сексу ложно; только тогда, когда ты освободишься от него, ты сможешь понять женщину». Я последовал ее совету.

В то время мы с женой уже жили в Кумб Спрингс. Первого ноября 1941 года нас пригласили в Лайн. Успенский прислал письмо, в котором говорилось, что американская группа предоставила в его распоряжение большое поместье в Нью-Джерси, называемое Франклинские Фермы, с несколькими сотнями акров земли. Он испытывал большие трудности в организации работы из-за отсутствия опытных помощников, но надеялся создать в Соединенных Штатах постоянную группу. Он хотел, чтобы работа в Лайне велась на возможно высоком уровне, чтобы одна группа помогала другой. Он писал также, что главная угроза миру - это большевизм, и выражал беспокойство о будущем Европы даже в случае победы союзников.

Всех присутствующих охватило ощущение близости и симпатии в предвкушении тесной связи с работой в Соединенных Штатах. Я был огорчен политическими воззрениями Успенского. Было очевидно, что в будущем я все больше буду вынужден опираться на собственные силы. Требование поддерживать Лайн на «возможно более высоком уровне» и одновременное запрещение всякой личной инициативы явно было не выполнимо. Для меня Работа была чем-то динамичным, оставалась живой, только ширясь и углубляясь. История религиозных и духовных движений показывает, что, когда на смену поиску и движению вперед приходило стремление удержать и сохранить, раздавался похоронный звон. Взволнованное, приподнятое настроение, охватившее нас в Лайне, оказалось просто следствием какого-то происшествия после длительного периода затишья. Вскоре работа в Лайне стала медленно, но верно затухать, неизбежность чего была очевидна с самого начала.

Через несколько месяцев мои отношения с Успенским из плохих превратились в отвратительные. В его группе образовалась привычка, основанная на принципе «От Учителя нет секретов», докладывать обо всех, реальных или мнимых, провинностях других членов группы. Это не вызывало никаких серьезных проблем, пока Успенский был рядом и любые недоразумения быстро разрешались. После его отъезда в Америку эти добровольные доносы принесли всем нам большой вред. Я был лишь одной из целого ряда жертв. Естественное и оправданное недоверие Успенского к моей импульсивности было усилено сообщениями, что я читаю лекции и пишу книги о Системе. Первое указание на то, что в нашем последнем разговоре он не отговаривал меня, а запрещал писать, пришло в мае 1942 года, когда я получил письмо, в котором подчеркивалось, что никто не имеет право писать о чем бы то ни было без его разрешения. Я попытался на несколько недель прекратить свою работу и не использовал ее на своих занятиях. Это убедило меня в необходимости и полезности моих писаний. Я ответил Успенскому, напомнив, что обсуждал этот вопрос до его отъезда, и вернулся к своей работе. Я начал также читать лекции, на которые поначалу приходили люди, частным образом приглашаемые моими учениками. Раз в две недели группа собиралась в Кумб Спирингс для совместной работы. Я начал также обучать ритмическим упражнениям, которым научился в Prieure и Лайне и которые сейчас называются «Гурджиевскими Движениями».

Возможность общения с ближайшими учениками Успенского была резко ограничена войной. Я оказался очень занят устройством новых лабораторий в Кумб Спрингс, где мне предоставили полную свободу научных исследований. Несмотря на военное сокращение строительства, я смог внедрить некоторые идеи, почерпнутые в Фульхэме, и лаборатории были приспособлены как для небольших опытов, так и для пилотного оборудования, с помощью которого можно было разрабатывать программы коммерческого внедрения той или иной продукции. В 1942 году устройство лабораторий было завершено, их открывал сэр Эдуард Апплтон, секретарь научных и промышленных исследований при лорде президенте. Нашим же президентом был сэр Эван Уильяме, мудрый и опытный глава Ассоциации Углевладельцев Великобритании.

Я очень гордился своими сотрудниками, собранными в трудных условиях военного времени. Работа была мне по душе, и все же я не мог отделаться от мысли, что это преходящий интерес и преходящая ценность, в то время как мои группы могут внести вклад, пусть скромный и несовершенный, в общее благосостояние тех, кто ищет духовные ценности. Я никогда не относился к угольным исследованиям как к чему-то, на чем можно остановиться.

Как бы там ни было, Британская научно-исследовательская ассоциация утилизации угля ощутимо двигалась вперед. Было решено сконцентрировать усилия на выпуске более эффективного оборудования для домашнего использования угля. Мы сотрудничали с научно-исследовательским отделом Имперских химических предприятий в деле использования щелочей для увеличения реагирующей способности кокса и, таким образом, повышения его эффективности в газовых установках для железнодорожного транспорта. Мне пришлось увеличить количество сотрудников и закупить новое оборудование.

Все эти месяцы я продолжал мучиться своими дефектами и особенно бесполезными мыслями и действиями. Ретроспективно мои мучения выглядят глупо. В действительности, я хотел слишком много и обращался с собой беспощадно.

Несмотря на внешнюю гармонию, между мной и Ассоциацией Углевладельцев, могущественной организацией, от которой зависело будущее нашей Ассоциации, были заронены зерна непонимания. Я лично надеялся прекратить свою научную деятельность и посвятить себя обучению и написанию книг о Системе. Но мое стремление к быстрому расширению промышленных исследований казалось другим амбициозными планами заполучить от углевладельцев как можно больше денег на словах для Ассоциации, а на деле для собственного обогащения.

Однажды я обратился в Северо-западное отделение Института топлива, в котором говорил, что мы должны признать тот факт, что время дешевого угля миновало, и в скором времени с возросшими ценами придется бороться повышенной эффективностью. Я добавил, что мир неминуемо движется к уменьшению потребления угля. Это обращение, которое напечатали с благожелательными комментариями в финансовых колонках «The Times», вызвало неожиданную оплеуху со стороны Ассоциации горной промышленности. Мне сказали, что политика цен в промышленности не относится к сфере моих дел.

Я должен был распознать в этом зловещее предзнаменование, но так ни о чем и не догадался. Я знал, что не пытаюсь устроить себе тепленькое местечко в послевоенном мире, и из-за своей обычной неспособности понимать чувства других людей не подозревал о враждебности и недоверии, которые вызывали мои действия.

Прошла зима 1941-42 годов. Налеты на Лондон стали менее жестокими. Ситуация на фронте складывалась непростая, но мы готовились к возобновлению работы, убежденные, что победа союзников предрешена. Моя работа в Ассоциации процветала. В 1942 году я был избран председателем на Конференции научно-исследовательских ассоциаций, проводимой департаментом научных и промышленных исследований. Это была неожиданная честь, так как я был единственным директором из двадцати пяти руководителей научно-исследовательских ассоциаций, представляющих главные промышленные направления страны, без академических званий и долгого опыта научной работы. Меня выбрали благодаря моему умению видеть перспективы индустриальных исследований в Великобритании в гораздо большем масштабе, чем мои коллеги, которые боролись за получение прибыли в ближайшие десять-двадцать лет. Я понимал, что разрушительная война столь сильно ослабит Англию в финансовом смысле, что научный и технический гений нашего народа будет направлен исключительно на выживание. Научно-исследовательская деятельность из Золушки промышленности превратится в ее любимейшее чадо. Я хорошо усвоил урок де Кэя о том, что легче протолкнуть крупные проекты, чем небольшие. Я настаивал на необходимости планировать промышленные исследования, опираясь на миллионы фунтов, в то время как другие еще мыслили десятками или тысячами. Как почетный казначей Парламентского и научного комитета, я неоднократно сталкивался с необходимостью более масштабного подхода к научным и промышленным исследованиям.

В конце года я получил приглашение от председателя наиболее крупной Британской Угольной Компании провести несколько дней в его доме в Уэльсе. Он просил меня рассказать о собственных идеях научно-исследовательской политики Британской Угольной Компании. Возвращаясь, я чувствовал опасность быть захваченным общественными заботами, которые неминуемо отодвинут на второй план мои внутренние вдохновения. В поезде я записал молитву: «О Творец и все Твои Сознательные Силы, через которые проявляется Святая Воля, позвольте мне пробудиться ото сна, освободиться от механистичности и рабства и обрести прибежище в Сознательной Деятельности, откуда не может прийти зло. Позвольте мне повернуться от части к Целому, от временного к Вечному, от себя к Тебе».

Эта молитва не осталась без ответа, но его ценой стал очень горький опыт. Весь мой мир разрушился, прежде чем я вернулся на путь, который, по моему глубинному пониманию, был верен.
 

Глава 17

Прозрение космических законов 

Мы прожили год в Кумб Спрингс, там установился ритм жизни, до некоторой степени гармонизирующий мои интересы и деятельность. Это позволило мне осознать, насколько раньше моя жизнь была разорвана на части. Но ни в одной из частей не оставалось места для исследования геометрии высших измерений, убежденности в такой же реальности Вечности, как и Времени. Я поддерживал громадную переписку с друзьями на Ближнем Востоке и никогда до конца не отказывался от мечты длительного тайного путешествия на Восток: но это оставалась не более, чем мечтой. В личной жизни моя разорванность была не меньшей. Жена представляла один источник, а дочь - другой источник импульсов, кроме них были и другие, не вписывающиеся в мой паттерн вовсе. Короче, я был не одним, а несколькими Беннеттами, делящими между собой одно тело, но живущих разными жизнями.

Степень внутреннего конфликта, к которому приводили эти различные жизни, стала понятна только тогда, когда эти жизни начали пересекаться. Очевидно, это произошло потому, что я жил в Кумб, где целую неделю занимался угольными исследованиями, а по выходным работал с группой учеников. Жена стала библиотекарем в Ассоциации, и мы работали вместе так, как никогда раньше. Еще более замечательным оказалось мое открытие, что штат Ассоциации включал в себя математиков и физиков, не только заинтересовавшихся моей пятимерной теорией, но и обладающих гораздо большими аналитическими навыками, чем я.

Двое ученых из Кембриджа, рекомендованных мне лордом Резерфордом, М. В. Тринг и Р. Л. Браун, в свободное время принялись за создание геометрического представления Вечности в виде пятого измерения. Благодаря их навыкам мы получили превосходные результаты, вылившиеся в совместную статью, которую мы надеялись опубликовать Однако нам не хватало уверенности в себе для основания теории, столь разительно отличающейся от тех, истоком которых являлись работы Альберта Эйнштейна. Мой близкий друг профессор Марчелло Пирани познакомил меня с профессором Максом Борном, согласившимся прочитать нашу статью. С превеликим трепетом мы отправили ее ему 14 августа 1943 года. В то время я был преисполнен окрыляющих надежд. Я писал: «Эта статья может изменить ход истории». И добавлял: «Но только если ее научные достоинства будут приняты людьми науки. Поэтому сейчас столь странный и столь многообещающий момент».

Летом я с группой из 25 человек отправился на Английские озера. Нас очень гостеприимно встретили в Лэнгдале, городке со старой пороховой фабрикой, спрятавшейся за десятком каменных домишек, и одним большим зданием, превращенным в гостиницу. Множество ручьев журчало вокруг. Мы были совсем одни. Каждый день мы подолгу бродили по холмам и возвращались для выполнения гурджиевских упражнений на площадку для игры в мяч. После обеда мы устраивали обсуждения. В то время мои интересы были поглощены взаимодействиями различных уровней Бытия.

«Происхождение видов» Дарвина отвлекло внимание философов от шкалы Бытия, развиваемой биологами от Аристотеля до Кювье, но я чувствовал, что в этой естественной иерархии, реальность которой была очевидной для всех нас, мы должны найти один из ключей для понимания человеческого предназначения. В то время я писал эссе, позднее ставшее 35 главой «Драматической Вселенной».

В Лэнгдале мы получили письмо от профессора Макса Борна, в котором говорилось: «Статья чрезвычайно меня заинтересовала, но мне нужно время, чтобы сделать определенные выводы». Он согласился приехать к нам в Кумб Спрингс. Математические выкладки в статье, сказал он, безупречны, но невозможно поверить в фундаментальное предположение, что пространство и время в значительной степени являются условиями существования. Он полагал, что они проистекают из природы материи, точнее, материя - это то, что мы воспринимаем в рамках пространства и времени. Его интерес воодушевил нас, хотя его больше волновала та форма, в которой мы представляли наше главное предположение. Мы едва ли догадывались, что пять лет работы отделяют нас от публикации в «Трудах Королевского Общества».

Вернувшись в Лондон после семинара в Лэнгдале, я обнаружил, что судьба распорядилась так, что Ассоциация горной промышленности Великобритании сочла нужным ограничить мою свободу и выступления. Первым моим побуждением было остаться и попробовать вернуть утерянные позиции. Но затем я понял, что в действительности хочу устраниться, так как у меня было слишком много работы и я нуждался в некотором сокращении собственной деятельности. Вместо этого я взваливал на себя все больше и больше. К нашим занятиям по выходным в Кумб я обязался прочитать цикл лекций в Вестминстерском Церковном Дворце на тему «Человек и его Мир». Лекции умели успех, и наша группа крепла месяц за месяцем. Но я запустил свою работу в Ассоциации горной промышленности. Наш президент, Герман Линдарс, был глубоко огорчен. Он был уверен, что я перетрудился и что напряжение войны повлияло на мои заключения. Я отнесся к нему без должного понимания и благодарности. Наша близкая семилетняя дружба и сотрудничество были омрачены моим неприятием любого давления извне. Теперь я понимаю, насколько неразумно себя вел. Я хотел быть свободным от обязательств и одновременно боролся за то, чтобы все держать в своих руках. Помню, как я читал своей жене выдержки из "Эгоиста": «Трудно уступить, если тебя заставляют». Она не могла понять, почему, видя свою глупость, я продолжал поступать точно так же.

В то время я упорно работал над проблемой упрямства. Я был крайне упрям. Даже не желая быть упрямым, я ничего не мог с этим поделать. Повторение Иисусовой молитвы в течение девяти лет служило постоянным напоминанием. Сотни раз на день я проговаривал Fiat Voluntal Tua, но, когда я останавливался и спрашивал себя, могу ли я утверждать и настаивать, чтобы Воля Божья была во всем, всегда находились какие-нибудь условия. «Да, - отвечал я себе, - «я хочу, чтобы на все была Его Воля, только в этом, в том и в третьем случае пусть Его Воля совпадет с моим желанием".

Я мог бесконечно долго произносить «Да будет на все Воля Твоя», но всегда прибавлял что-нибудь от себя. Это казалось совершенно бессмысленным. «С Богом не торгуются», - говорил я себе, но продолжал торговаться.

Это настолько потрясло меня, что я не мог не поделиться с остальными. Как-то на одном из моих публичных выступлений поднялся человек и спросил: «Какое место занимает молитва в вашем учении?» Я ответил: «Молитва - великая вещь, но надо понимать, откуда она исходит. Первая молитва, основа всех остальных молитв, выражается словами «Да будет Воля Твоя». Если я не могу всем своим существом произнести эти слова, имею ли я право молиться как-нибудь иначе? Я годами борюсь с собой, и все же, когда одна часть меня говорит: «Да будет Воля Твоя», другая подхватывает: «Но пусть будет по-моему», так какой же прок от моей молитвы? Лучше уж не молиться вовсе, пока вы не узнаете себя и свои противоречия. В настоящее время единственной необходимой молитвой является просьба о том, чтобы увидеть себя такими, какие мы есть на самом деле».

Этот ответ показывает мой нетерпимый и бескомпромиссный подход к проблемам человека. Я был беспощаден к себе и все же никогда не удовлетворен своими достижениями. Седьмого сентября 1943 года я написал: «Мадам Успенская всегда говорила, что я чересчур добр к самому себе. Я знаю, что это правда. Но что еще хуже, я слишком безразличен к благосостоянию других». С такими взглядами у меня неизбежно не оставалось иного оружия, чем мое упрямство, чтобы произносить Fiat Voluntas Tua. Нелепость всего этого была для меня не очевидной, и, даже когда моя жена заговорила о непоследовательности моих подходов, я не смог понять, что она имеет в виду. Я не только любил ее, но и восхищался ее способностью проникать в глубины человеческого характера. Я признавал, что она гораздо более восприимчива, чем я, и все же не доверял ее глубокому понимаю, когда оно касалось меня. И во вне, и внутри моя жизнь была охвачена конфликтами.

Я испортил отношения не только с угольными промышленниками, наше непонимание с Успенским достигло своего апогея. Я послал ему копии статьи, исправленной совместно с Тринтом и Брауном после критических замечаний Борна. Как раз перед Рождеством я получил от него последний ответ, адресованный лично мне. Перечитывая его сейчас, через семнадцать лет, я осознаю его значение в гораздо большей степени, чем тогда. Он так отозвался о статье о пятимерном мире: «В лучшем случае это лишь прибавит еще одну теорию термодинамики, и ничего больше». Затем он отмечал, что ничто не может быть достигнуто только с помощью интеллектуального процесса и что у нас есть только одна надежда: найти способ связаться с высшим эмоциональным центром. А к этому он прибавлял: «Но как это сделать, мы не знаем». Заканчивалось письмо категорическим запрещением использования идей о Системе, не важно, входивших в его лекции или нет. Я мог, если хотел, цитировать его единственную опубликованную книгу «Новая модель Вселенной».

Успенского беспокоил тот вред, который могла принести неправильная интерпретация Системы. Это стало ясно из письма, присланного одному из самых близких и доверенных его учеников, в котором говорилось: «Все в Лондоне должны остерегаться малейшего отхода от тех записей о Системе, которые я оставил».

Эти письма позволили с другой стороны взглянуть на мои проблемы упрямства и подчинения. И неважно, прав или нет был Успенский, требуя подчинения ему всей личной инициативы его учеников. Дело было в том, что я никогда не подчинялся и не мог пожертвовать своей независимостью, как остальные. Я писал: «Я не знаю, что означает полное повиновение или полное подчинение. Конечно, внешне я много лет подчинялся. С 1933 по 1938 годя не делал ничего запрещенного даже в малейшей степени и следовал Работе, не спрашивая почему или зачем. Но внешняя покорность лишь прикрывала тем более сильное внутреннее самоопределение».

Я не сомневался, что должен писать. Когда я впервые встретился с ним, он поучал нас, что значит «расти или умереть». Так почему же он отрицал нашу способность расти? «Можем ли мы, - спрашивал я у себя, - вечно бороться, только затем, чтобы выстоять?"

Прошла зима 1943 года. Моя жена заболела. Ей было тогда шестьдесят девять лет и ее болезнь внушала опасение, что дни ее полноценной активной жизни сочтены. Она собственноручно выписала из книги тибетских изречений следующее: «В высшей степени необходимо осознавать, что время мчится для нас так же быстро, как последние несколько мгновений для смертельно раненного человека». Вставив его в красную рамку, она все время носила его с собой.

Я все больше и больше изматывался и, как следствие, стал допускать ошибки в своей работе. Герман Линдарс дружески настоял, чтобы я взял отпуск и хорошенько отдохнул хотя бы месяц. «Но пообещайте мне не заниматься ничем. Отдохните по-настоящему». Ни к чему хорошему это, увы, не привело. Мы отправились в Харлей и остановились в гостинице «Старый колокол». Но я взял с собой все свои записи и целыми днями работал. Я так и не смог научиться отдыхать, хотя пребывание в Харлее было очень счастливым временем для нас обоих. Жена поправилась, и я вновь почувствовал себя умиротворенным. Но так и не смог или не захотел отдохнуть. Мы мною говорили о будущем. Я собирался выйти из угольных исследований сразу по окончании войны. Я надеялся, что мы сможем купить Кумб Спрингс, когда Британская научно-исследовательская ассоциация по утилизации угля покинет это место. Я не сомневался, что должен искать духовные ценности, а не добиваться материального успеха. В это время мы часто ездили в Лайн и вели длительные и серьезные беседы с ближайшими учениками Успенского, остававшимися в Англии между «консерватизмом» и «развитием», между тем, что я считал статическим и кинетическим подходом к идеям ценностей. Наши пути, очевидно, расходились. Я был очень опечален. Я предвидел, что вскоре Успенский порвет все связи со мной и я снова останусь и буду сражаться в одиночестве.

Сразу после Пасхи я вернулся в Кумб Спрингс и обнаружил, что были предприняты шаги, подрывающие мой авторитет. Я был очень задет и чувствовал, будто мне в спину вонзили нож. Я досадовал, что внешние события так меня беспокоят. Несколько дней я ненавидел всех и себя самого.

Ранним утром 14 апреля 1944 года я, как обычно, отправился в Спрингс, чтобы с головой окунуться в привычные обязанности. День уже начался, но солнце еще не взошло. Я плохо спал и был в отвратительном состоянии, я кипел раздражением против Успенского и его учеников, против Линдарса и Совета Ассоциации и даже против моей группы, которая не могла проникнуться моими трудностями. Спускаясь вниз по тропинке, я сказал себе: «Пришло время пожертвовать всем этим самолюбием и жалостью к себе». Я произнес вслух Fial Volubtas Tua впервые в жизни без всякой задней мысли. В мгновенно пронесшемся сознательном видении мне открылось будущее, и не одно, а все возможные его варианты. Я видел, как потерял работу. Я видел свой триумф. Я видел, как Успенский окончательно порвал со мной, и его ученики отворачиваются от меня на улице. Я видел себя, окруженного любящими и доверяющими мне людьми. Все это и гораздо большее присутствовало во мне в один и тот же момент. И я принял любое из этих будущих. Всему, что ни пошлет Господь, я готов следовать и не задавать вопросов.

В тот самый момент, как я принял это решение, я буквально наполнился любовью. Я воскликнул: «Иисус!» Иисус был везде. Каждый вновь распустившийся листочек на иве был полон Иисусом, и громадные дубы, еще не одевшиеся зеленью, и паутина, сверкающая утренней росой, и небо на востоке все в лучах восходящего солнца. Иисус был везде, наполняя все любовью. Я знал, что Иисус - это любовь Бога.

Я понял, что каждая отдельная часть вмещает очень мало Божьей Любви. Я сказал себе: «Без концентрации Его словно бы и нет здесь». Пока я говорил эти слова, они были полны смысла, но теперь я забыл, что они означают, запомнив только, что для жизни с Любовью Господа, то есть в единении с Иисусом, необходимо молиться, не останавливаясь. Эта практика, которой я усердно занимался столько лет, ничего не принесла, поскольку без любви молитва пуста.

Я вернулся в дом, приготовил чай, разбудил жену и рассказал ей о том, что видел. Она разделила это со мной. С того момента, как она пережила смерть, сказала жена, она всегда знала, что Иисус- это любовь Господа, и никогда не теряла этого видения.

Три дня я пребывал в состоянии экстаза. Все, что приходило раньше, требовало всех моих сил, объединенных в высшем усилии, а это пришло просто путем отказа от своеволия и упрямства. В таком состоянии я не мог действовать против проявления Его Воли. Например, на следующий день ко мне пришло письмо, и несправедливое, и опасное. Я хотел резко напасть на его автора, доказать, что он чудовищно исказил факты. Я хотел даже написать письмо влиятельному человеку, который мог бы восстановить справедливость. Взяв ручку, я вдруг услышал голос, идущий изнутри: «В этой ручке есть Иисус. Стоит ли использовать ее для такого дела?» Я успокоился и не сделал ничего, чтобы защититься.

Если бы я не записал свои переживания в те дни, то не смог бы положиться на свою память. На короткое время я оказался в области, где Священная Любовь является реальностью. Но прошло некоторое время, я стал прежним, и потребовалось много лет, чтобы я смог непосредственно осознавать наличие этой области.

Даже сейчас я с трудом верю в мои записи, касающиеся реального Присутствия. Там есть слова: «Надо воспринимать буквально «Возьми, ешь, это - Тело Мое». Я проник в сущностное качество великих религиозных истин. В то утро я писал: «Надо понимать буквально, как я понял, что Иисус - это наивысшая реальность личного существования и в то же время не личность в человеческом смысле этого слова». Я сделал шаг от понимания символов к участию с помощью жестов. Этот опыт помог мне освоить различие между символом как языком Бытия и жестом как языком Воли («Драматическая Вселенная», том I).

Апрельские дни 1944 года были наполнены событиями. Мне досталось лекторство Дж. Артура Ривелла в институте Общества химических инженеров. Это решение вызвало зависть и критику со стороны того отделения общества, которое хотело видеть на месте лектора члена королевского общества. Я старательно трудился над лекцией по теме «Уголь и химическая промышленность». Она должна была состояться 18 апреля, четыре дня спустя после моего предания себя в руки Божий. Я знал, что меня ждут критически настроенные и враждебные слушатели, но меня это практически не трогало.

Президент, представлявший меня, был известен своим сарказмом и не упустил возможности показать, насколько ему не нравится мое назначение. Я обнаружил, что могу рассказывать, не пользуясь записями, и постепенно зал охватило ощущение теплоты. Главным тезисом лекции было утверждение, что Британская угольная промышленность не сможет выжить только как поставщик дешевой энергии. Нужно учитывать бесконечные возможности угля как сырья для химической промышленности, которые я расписал яркими красками, возможно, даже преувеличил. В то время мало кто заметил этот доклад, разве что техническая пресса, назвавшая его «Угольным проектом нового века». Через семнадцать лет была создана правительственная комиссия по изучению потенциальных возможностей угля, которые я описал в этой лекции. Почти сразу же после Ривелльской лекции я начал чтение серии лекций по гурджиевской Системе. Я не упоминал его имени, и некоторые из слушателей решили, что это мои идеи, и обращались со мной как с «Новым Учителем». Я отказывался от подобной роли и от предположений, что являюсь источником этих знаний. Тем не менее, лекции вызвали большой интерес, и многие обращались ко мне с вопросом, моп, ли они продолжать у меня обучение. Передо мной встал вопрос, что я буду делать по окончании войны. Я обсуждал его с моими старыми учениками и друзьями, и мы пришли к выводу, что надо организовывать нечто вроде Института или Общества по изучению области, где жизнь встречается с духом.

Приготовления к окончанию войны витали в воздухе. Из-за планируемых сокращений наши лаборатории не могли оставаться в Кумб Спрингс, и после длительных поисков был куплен большой участок земли в Лезерхеде и спроектированы новые, более внушительного вида постройки. Мне предложили частную директорскую лабораторию, где я мог наблюдать за наиболее интересными с моей точки зрения исследованиями. Планы были окончательно одобрены, строительство готово начаться, и я с небольшой группой сотрудников отправился в Лезерхед, где первый камень должен был заложить мой дорогой друг доктор Кдаренс Сэйлер, старейшина угольных научных исследований в Англии. Слушая его слова о надеждах, которые он связывал с моим руководством новыми лабораториями, я, как это часто бывало раньше, испытал отделение от тела и наблюдал за этой сценой как бы из другого измерения. Я ясно видел, что никогда не окажусь в Лезерленде, и никогда не будет построена лаборатория директора.

Едва ли это можно назвать пророчеством, поскольку ситуация в ассоциации быстро ухудшалась. Открыто поговаривали, что я прекрасно справился с основанием проекта, но оказался слишком безответственным и своевольным, чтобы быть хорошим администратором. У меня появились враги, в основном, по моей же вине. Назрел также серьезный конфликт убеждений, касающийся целей исследований по утилизации угля. Если говорить коротко, целью было сохранение угольных рынков на фоне угрозы замены угля нефтью. Для этого разрабатывались устройства, более простые в использовании, более эффективные и меньше образующие дым и отходы. Работа в этом направлении продвигалась успешно, но это не могло создать новых рынков сбыта для угля. Напротив, сжигание двух тон вместо трех с той же эффективностью должно было снизить потребление угля. Послевоенный опыт полностью подтвердил этот прогноз. Сейчас, как и тогда, я уверен, что существует целая область неисследованных возможностей использования угля в качестве химического сырья. Это убеждение большинству угольных промышленников показалось мечтой ученого, которая никогда не будет реализована, и они возмущались, что на нее были потрачены деньги.

Эта тема возникла из-за серии экспериментов, начатых мной в самом начале войны, целью которых было найти применение естественным пластическим свойствам угля. В начале войны была угроза нехватки сырья для производства пластических веществ. Я сообщил Министерству снабжения, что неисчерпаемым источником пластических материалов является уголь, и можно разработать способ его соответствующего применения.

То, что я искал, описать нетрудно. Пластические материалы становятся мягкими при нагревании и затвердевают, охлаждаясь. Необходимые формы им придают под прессом при высокой температуре. При перегреве они разрушаются и больше не восстанавливаются. Уголь, размягчаясь, в то же время разрушается. Так образуется кокс, поры получаются при прохождении газов через уголь в то время, когда он мягкий. Я считал, что порошкообразный уголь, спрессованный при температуре чуть ниже температуры его размягчения, при охлаждении затвердеет и примет любую желаемую форму.

Мне предложили провести некоторые опыты, и, как это часто бывает, они казались весьма многообещающими. Ассоциации предложили контракт по разработке этого метода. По уже упомянутым мной причинам Ассоциация не особенно вдохновилась этим предложением, найдя его выходящим за рамки основного направления исследований применения угля как топлива. Я получил разрешение найти независимые источники финансирования этого проекта. Четыре крупные промышленные фирмы, возглавляемые Имперскими химическими предприятиями, согласились поддержать исследования, которые мы назвали «дисагрегацией угля», поскольку идея состояла в измельчении угля, а затем в его обратном соединении. Я поручил руководство профессору Марчелло Пирани, о котором я уже упоминал как о моем соавторе в первой научной статье. Пирани, будучи во время Первой мировой войны главой германского Osman Werke, придумал как сделать очень прочные угольные нити для ламп, и у него были собственные разработки о том, как этого добиться в более крупных изделиях.

К июлю 1944 эти исследования шагнули далеко вперед. Было получено несколько патентов, но их разработка приостановилась из-за войны. Эта работа считалась моим детищем, и Совет Ассоциации уделял ей мало внимания. Я считал ее возможностью в один прекрасный день стать независимым от Ассоциации.

Все в моей жизни постоянно изменялось. Ассоциация переехала в Лезерхед, и Кумб Спрингс остался свободным. Представители миссис Хвфы Уилльямс предложили мне купить усадьбу за совершенно приемлемую цену. Мои лекции о Системе имели успех, и каждое воскресенье в Кумб Спрингс приезжало много людей для совместной работы со старой группой, приходившей помочь в саду.

Я все еще взваливал на себя непомерные обязательства и к концу мая 1944 года серьезно заболел. Мы с женой вновь отправились в Харлей с намерением пробыть там месяц. Я был охвачен борьбой между одним «я», которое не могло смириться с поражением и жаждало славы и авторитета, и другим «я», помнящим о том опыте в саду и знающим, что мое истинное предназначение состоит в отказе от внешнего успеха и отречении от стремления к власти. Постепенно второе «я» побеждало. Всякий раз как я, свободный от желаний, был готов сказать: « Да будет Воля Твоя», ко мне возвращался внутренний мир, но демон упрямства и своеволия был далек от уничтожения. Я мог принять свою судьбу. Но не мог оставить попыток изменить ее. Эта борьба подрывала мои силы.

В то время я проводил свои занятия в Парк-Студио, в доме миссис Примрозы Кодрингтон, полностью предоставившей в наше распоряжение дом и уникальный сад для работы. Здесь мы регулярно занимались гурджиевскими Упражнениями.

Восьмого июня, в день своего сорокасемилетия, я понял, что стал другим. Я мог отказаться от стремления к власти и наконец попытаться быть терпеливым. Это звучит просто, но терпение и покой были столь чужды моей натуре, что я чувствовал себя разорванным на части. В начале июля мне сообщили, что если я уйду в отставку как директор Британской научно-исследовательской ассоциации по утилизации угля, то получу существенную компенсацию и смогу взять с собой собственные разработки по пластичности угля. Мы с женой приготовились покинуть Кумб Спрингс, где прожили менее двух лет, но чувствовали себя как дома. Мы одни отправились в Лэнгдейл, договорившись, что группа присоединится к нам через неделю. Несмотря на свои семьдесят лет, жена оставалась деятельной и подолгу гуляла со мной. Я писал последнюю главу книги о Системе. Предметом главы было Спасение, которое я понимал как освобождение человека от сил, привязывающих его к низшей природе.

Мы наслаждались редкой радостью быть только вдвоем; с меня упало напряжение всего предшествующего года. Я был спасен от вовлечения на путь, где я не нашел бы ни мира, ни духовного благополучия.

Семинар в Лэнгдейле тем летом всем нам доставил массу удовольствия. Мы вырвались из Лондона, не только избавились от воздушных тревог и военных ограничений, но и от напряженной атмосферы, вызывающей вражду и непонимание. Ослабевшая за последние месяцы связь с осознанием Присутствия Божественной Любви вернулась ко мне. Появлялась надежда, что я стану менее сконцентрированным на себе и менее упрямым. Насколько же мало я мог предвидеть!

В то время ситуация в мире представлялась довольно мрачной. Приливы злобы распространялись по всему миру, и, казалось, поиск духовных ценностей перестал вести жизнь людей. Я вернулся к мысли построить ковчег, в котором человек мог бы освободиться от всех своих деструктивных побуждений, это казалось мне жизненно необходимым.

Мы вернулись в Кумб Спрингс 20 августа. Мои планы определились: как можно скорее уволиться из Ассоциации, основать Институт психокинетических исследований и подготовиться к возвращению в Кумб Спрингс в 1946 году. Однако меня ожидал сюрприз. Я был приглашен на встречу с директором одной из крупнейших промышленных компаний, где мне предложили занять пост научного советника при правлении и более высокую зарплату, чем я когда-либо получал. Работа означала отъезд из Лондона, и подразумевалось, что она займет все мои силы и время. Я должен быть подписать соглашение минимум на пять лет. Мне намекнули, что при успешном развитии событий я могу надеяться в дальнейшем занять место ведущего директора. Перспектива стать «капитаном индустрии» бальзамом излилась на мою раненую гордость. Объявление об этом назначении восстановит мою честь, подорванную деятельностью Британской научно-исследовательской ассоциации по утилизации угля.

Вернувшись, я обрушил эту новость на свою жену. Она выслушала мой рассказ и спросила: «Почему же ты колеблешься? Разве тебя интересуют деньги и положение? Это единственное, для чего следовало бы принять это предложение. Тогда ты не сможешь достичь ничего из того, чего бы тебе действительно хотелось». Я мог бы и не спрашивать, поскольку уже сам все решил. Это был не мой путь. Помню, как я пытался выяснить истинные причины своего отказа. Было бы неверным утверждать, что меня не интересуют деньги и положение, хотя бы как свидетельство успеха. Люди, предложившие мне новую работу, были мне по душе, и я бы мог с ними поладить. Мне было всего сорок семь лет, и лет через десять я все еще мог надеяться заняться тем, чем мне хотелось.

В действительности, не было твердых аргументов ни за ни против. Я просто знал, что это не для меня. Как только я отклонил это предложение, пришло следующее. На этот раз предлагали работу над одним угольным проектом, который поддерживали две сильные промышленные группировки. Я мог остаться в Лондоне и выговорил себе условие частичной занятости. Я согласился.

В октябре я договорился с адвокатами миссис Хвфа Уилльямс о нашем возвращении в Кумб Спрингс после войны. С помощью членов моей группы я заплатил часть требуемых денег. Мы с женой восемнадцать месяцев прожили в Парк-Студио. Глава была окончена. Переживания последних двенадцати месяцев оказались крайне неприятными. Я совершал грубые ошибки и сполна платил за них. Пятого октября я писал: «В течение года я проходил через период очищения и пришел к полному осознанию своей слабости и неумения контролировать себя, равно как и собственную жизнь».

Начинала сказываться усталость, накопленная во время войны. Я решил посвятить ближайшие полтора года подготовке и надеялся, что мне удастся не взваливать на себя обязательства, которые я не смогу выполнить.
 

Глава 18

Знаки и знамения 

В первый день нового 1945 года я решил честно подвести итоги своей жизни. Прошло четверть века с тех пор, как моя первая жена, Эвелин, приехала из Турции в Англию, чтобы дать жизнь нашей дочери. С того времени моя жизнь приобрела новое направление. Я завел связи, приведшие меня к знакомству с Сабахеддином, Успенским и Гурджиевым и ко второму браку. Все прошедшие годы с их разнообразием событий объединялись общей идеей работы над собой для достижения более высокого уровня бытия. Я никогда не сомневался в возможности такого достижения, как и в том, что ключом к нему служит система Гурджиева в передаче Успенского. И это была не теория, захватившая мое воображение, а убеждение, подтвержденное моим опытом. Но теперь, спрашивая себя, чего я достиг, я не мог найти никаких позитивных изменений. Конечно, я сильно изменился, но приобрел ли я хоть что-нибудь, что нельзя было бы отнести за счет естественного созревания человека, живущего полной событиями жизнью? Я записывал свои соображения на этот счет и, читая их сегодня, вижу, что неуверенный в собственном прогрессе, я, тем не менее, был убежден в изменении моей жены. Но в ее случае их можно было отнести за счет почти смертельной болезни семь лет назад и исцеления, открывшего ей тайны жизни и смерти.

Успенский убедил нас, что оценить уровень бытия можно по способности человека себя помнить. Спящий человек механичен, он беспомощный раб своего окружения. Только тот человек, чьё внутреннее осознание свободно от его внешней деятельности, может по праву называть себя ответственным человеком. Основываясь на этом критерии, я топтался на месте. Я не мог вспоминать себя настолько, насколько мне это удавалось, когда я впервые попробовал это в самом начале работы Успенского в Лондоне. Я был не более независим от внешней среды, чем те, кого я осмеливался учить.

Что-то было в корне неверно. Я заговорил об этом с моей женой, но она сказала: «Ты изменился больше, чем думаешь, но ты все еще ошибочно требуешь от себя слишком многого. Ты не доверяешь себе, и это плохо. Конечно это лучше чем, погрузиться в самолюбование, но это тоже слабость. Почему бы тебе не следовать своему пути и не перестать подражать мистеру Успенскому? Ты не похож на него и никогда не будешь похож, но лучше бы тебе быть тем, кто ты есть, и не убиваться по поводу самовоспоминания. Ты выполняешь полезную и нужную работу, и это должно приносить тебе удовлетворение».

Как обычно, я не прислушался к ее словам и продолжал гнуть свою линию. Я сказал себе: «Я не смог овладеть самовоспоминаем с помощью кнута, попробую пряником». Каждое утро полчаса я решил посвящать упражнениям для выработки сдержанности. Я надеялся с их помощью достичь терпения.

Вскоре после того, как я начал эту практику, от одного из старых учеников Успенского я узнал, что Гурджиев жив и был в Париже во время войны. Я был столь далек от мыслей о Гурджиеве как о живом человеке, что это сообщение потрясло меня. Странно, что я настолько позабыл о человеке, определившем направление всей моей жизни. Я решил, как только закончится война, поехать в Париж и найти его. Эта мысль была чужда мне год-два назад, когда надо мной довлело запрещение Успенского вступать в какие-либо связи с Гурджиевым. Но с прошлого лета мы с женой все более и более отдалялись от Успенского и его учеников. Этот новый год мы праздновали вместе со всей моей группой в Парк Студио. Для нас это было потрясением, так мы всегда отправлялись на Новый год в Лайн Плэйс. Первый раз за двенадцать лет нас не пригласили.

Моя подавленность исчезла, как и все наши состояния, хорошие и плохие, проходят и забываются. У меня была интересная работа, и я задумывал сделать больше, чем это было в моих силах и времени. Кроме того, я не хотел бросать книгу, форма и содержание которой постепенно вырисовывались. В феврале мы с женой в первый раз отправились погостить в Кройборроу в Суссексе. Мы переживали чудесную гармонию и были на редкость счастливы. Между моими писательскими занятиями мы гуляли по Ашдаунскому лесу под сверкающим февральским солнцем. Я забыл свои пессимистические настроения и писал в дневнике: «Смогу ли я когда-нибудь заплатить за то огромное счастье, которое получаю! Я всегда чувствовал себя в неоплатном долгу перед этим миром. Мне было дано столько счастья, а в ответ я могу сделать так мало. Я молюсь, чтобы мог сделать больше».

Первые полгода в 1945 году принесли прогресс в угольных исследованиях. Мы обнаружили, что можем вырабатывать новый вид угля со многими ценными качествами. Вместе с другими изобретателями мы занялись получением патентов. Почти одновременно я стал совладельцем более чем пятидесяти патентов в Британии и за рубежом. Новое вещество назвали деланиум, чтобы подчеркнуть наличие у него металлических свойств. В то время безвестным фирмам было очень трудно привлечь для научных исследований первоклассных ученых. Применяя нестандартные методы, я смог заполучить нескольких выдающихся молодых ученых и сколотил команду, с которой связывал огромные надежды.

Не менее успешно я привлекал людей для изучения Системы. Весной я прочел новый цикл лекций о гурджиевском учении и собрал большую и заинтересованную аудиторию. В это время к нашей группе присоединилось несколько американцев. Некоторые из них вернулись в Соединенные Штаты; я дал им рекомендательные письма к Успенскому. Наверное, у них сложилось весьма превратное представление о моей деятельности в Лондоне. Только позднее я узнал, что они решили, что мои лекции были копиями довоенных лекций Успенского.

Какой бы ни была последняя капля, чаша подозрительности и разочарования переполнилась. Первой ласточкой послужило письмо от представителя Успенского в Лондоне с просьбой «вернуть весь материал, полученный от Успенского, включая его лекции». Затем я узнал, что в Лайн пришло указание порвать все отношения со мной и не возобновлять их ни под каким видом.

В то время мы все еще жили в Парк Студио, а нашими ближайшими соседями были Джоржд Корнелиус и его жена Мэри. Он был американцем со среднего запада и работал в конторе военно-морского атташе. На мои собрания они привел нескольких морских офицеров, и вместе с женой они стали нашими близкими друзьями. Как-то раз, кипя от возмущения, он принес мне письмо от командующего Американским военно-морским флотом, в котором его предупреждали, что он стал жертвой шарлатана. Корнелиусу сообщалось, что я украл лекции Успенского и выдаю их за свои собственные. Ему советовали без промедления полностью порвать со мной, предупреждая, что в противном случае он никогда не сможет стать учеником Успенского.

Для меня это был горький день. Я оставил Гурджиева и Prieure, чтобы следовать за Успенским, и много лет пытался подчинить себя его дисциплине. Я очень хорошо знал, что упрям, и не перестал писать, когда он велел мне сделать это. Но в целом мои книги содержали мои, а не заимствованные идеи. Я считал Успенского человеком, обладающим высшей мудростью, и не подозревал, что он может поверить глупым сплетням. Я пытался найти некий высший мотив в его поступках, и не мог.

Мне не следовало оправдываться или вступать в объяснения. Если Успенский руководствовался неким скрытым мотивом, проверяя меня, оправдания были бы не к месту; если причиной его действий была злоба и подозрительность, пытаться восстановить справедливость было бы потерей времени. Теперь мне ясно, что в тогдашних моих рассуждениях присутствовала большая доля самобичевания, что-то вроде: «Пусть все мои друзья отвернутся от меня, пусть я буду неправильно понят и мои действия неверно истолкованы; я буду молча страдать».

Но само по себе страдание было подлинным. Мне совсем не хотелось встречать давних друзей, трусливо или вызывающе отворачивающихся от меня. Мне отнюдь не нравилось читать своей группе письмо, в котором меня называли шарлатаном и вором. Я сказал, что каждый должен сам принять решение. Они могли остаться со мной, но имея в виду, что я был один, без руководства и обучения; они могли присоединиться к группе Успенского и больше никогда со мной не встречаться. Их ответ бальзамом пролился на мои раненые чувства, поскольку почти все объявили о своем доверии мне.

Я попытался дать понять, что их решение должно основываться не на вере в меня или недоверии к Успенскому, но на понимании принципов Работы. Я не хотел влиять на них, объясняя причины своего неповиновения Успенскому. Для меня они были очевидны: необходимость выбора между статичным и динамичным отношением к духовной жизни, между подчинением и творчеством. Как бы я ни был недоверчив к самому себе и своим побуждениям, я считал, что лучше рискнуть всем, чем ничего не делать.

От группы я ожидал горячих обсуждений, неразберихи и поисков. Но реакция была минимальной. Они не могли понять, насколько серьезным и болезненным был для меня разрыв отношений между учителем и учеником, которые продолжались двадцать три года. Из моей группы Успенского видело всего несколько человек, и лишь единицы были постоянными членами его группы. Я был потрясен, осознав, что теперь эти люди безоговорочно зависят от меня. Я брал на себя ответственность за духовное развитие более сотни мужчин и женщин, с ужасом осознавая собственное несовершенство.

Несмотря на мой разнообразный опыт, я чувствовал себя несмышленышем в духовных проблемах. Помню, как однажды в Лайне, в ту ночь, когда мне открылся подлинный Беннетт, Успенский сказал: «Вы и мадам похожи. У вас обоих юные души. У вас нет опыта неоднократной жизни на этой земле». Он говорил о своей теории Вечного Возвращения, которую многие из его учеников воспринимали буквально. Я не был особым ее приверженцем, хотя и считал, что она содержит частицы истины. Моя жена принимала ее как наилучшее объяснение того, что в какой-то прошлой жизни она уже прожила эту жизнь. Успенский имел такое же убеждение относительно себя, поэтому, казалось, что должна быть какая-то субстанция для объяснения «Я уже здесь был», опыта, описываемого столь многими людьми.

Большим преимуществом теории Успенского о вечном возвращении было то, что она не содержала огромного количества нелепых представлений о наивной реинкарнации в распространенном ее понимании. Насколько я могу судить, опыт «Я уже здесь был» не может относиться к другой жизни в другое время и в другом месте. Более того, вера в реинкарнацию отрицает влияние наследственности на предназначение человека. Мне было ясно, что дети и родители соединены органической связью, подчиняющейся естественным законам и необъяснимой в терминах «предшествующей жизни».

В то время я считал, что опыт углубляется и зреет, и этот процесс не зависит от времени, то есть от «до и после». Несколькими годами позже мои исследования в геометрии и физике привели меня к расширению моих представлений о высших измерениях, и я ввел третий вид времени, который назвал Гипарксис. Это измерение связано с глубиной и качеством существования, которое я определил как «способность быть».

Качество зрелости практически невозможно выразить в словах. Мы узнаем его в греческой трагедии и в произведениях великих поэтов. Шекспир вкладывает слова о нем в уста Эдгара из «Короля Лира»:

"Люди должны претерпеть движение сюда и обратно. Все, что они приобретают, - это зрелось. Продолжай, Глостер. И это верно." Я теперь оказался лицом к лицу с реальностью, и не было теории, которая могла бы поддержать меня в той ответственности, которую я на себя взял. Я осознавал разницу между опытом и зрелостью. Эдгар, окруженный слабыми, слепыми и сумасшедшими, хотя и молодыми людьми, единственный, кто обладает зрелой душой в трагедии, и за ним остается последнее слово. Гурджиевские слова, обращенные ко мне в 1923 году: «У тебя слишком много знания, но без Бытия знание бесполезно", - вернулись ко мне. Мне было сорок восемь лет, и, согласно видению, бывшему мне на Скутарском кладбище, я не достигну своего истинного предназначения, пока мне не исполнится шестьдесят лет, и это будет только начало.

Истинное предназначение или неистинное, но пути назад не было, и летом 1945 года работа в Парк Студио достигла огромной интенсивности. В то время мы регулярно трудились в саду Примрозы Кодрингтон. Вокруг были пышные сады, некогда окружавшие дома, разрушенные бомбами на Ословской площади. Мы купили кур и выращивали овощи. Частые встречи, совместный тяжелый труд, на фоне мира, пришедшего в Лондон по окончании войны с немцами, вызывали во всех нас чувство обновления, новой и полной надежд жизни, распространения и процветания работы. Но несмотря на то что внешне дела шли хорошо, я втайне тревожился, недоумевая, куда все это может меня завести.

В конце июля с группой в тридцать пять человек я отправился в третий и последний поход в Лэнгдал. Хотя война с Германией окончилась, японцы, казалось, были обречены сражаться до худшего и горького конца. Один из членов нашей группы был участником Потсдамской конференции в июле 1945 года. Он приехал на семинар с мрачными прогнозами насчет России, которые подтверждали все предсказания Успенского. Мы сожгли все мосты общения со Сталиным, и всякая надежда на дружеские отношения после войны была потеряна.

На четвертый день нашего пребывания в Лэнгдале пришло сообщение о сбрасывании атомной бомбы на Хиросиму. Я был буквально раздавлен. Я имел некоторое представление об атомных исследованиях. Я отказывался верить, что это реализовано на практике. В одной из публичных лекций о будущем угля я опрометчиво заявил, что расщепление атомного ядра столь же неуловимо, сколь незаметна игла в стоге сена. Мое нежелание поверить в эту возможность проистекало из более глубокого неприятия того будущего, которое ожидало человечество.

И вот оно настало. Ужасные следствия этого события открывались мне по мере того, как я слушал утренние сообщения по радио. На наших глазах приходил конец целой эпохе, которая продолжалась два с половиной тысячелетия - эпохе разума и уверенности в человеческой мудрости. С этого времени хозяином человеческой судьбы становилось безумие. Так было, я хорошо это понимал, но не мог поверить, что не оставалось надежды на спасение, не оставалось выхода.

Раздумывая над всем этим, я шел среди вереска и орляка, как вдруг значение нашей работы предстало передо мной в новом свете. Она станет предшественницей тех действий на земле, которые смогут противостоять ужасающим последствиям атомной бомбы. Я сказал об этом собравшейся группе, шаг за шагом разворачивая перед ними события, случившиеся в мире в этом веке. Я сказал, что уверен, что через десять-пятнадцать лет, а к середине девяностых уж точно, в мире проявится воздействие той великой работы, фрагмент которой мы видим сегодня. Наша задача - подготовиться. До этой поры наше Учение было скрыто и известно лишь единицам. Пришло время сделать его всеобщим достоянием. Настанет момент, когда главной потребностью станут люди, способные обучать остальных. Наша задача сейчас- научиться работать группой, и я надеялся, что мы займемся этим по возвращении в Лондон.

Наше пребывание в Лэнгхалле вовсе не было мрачным, как это может показаться из моего описания. Это был наш первый послевоенный выезд. В городах еще действовала карточная система на получение продуктов питания, но на отдаленных фермах это осталось только на бумаге. Джордж Корнелиус, имевший репутацию человека, могущего достать все что угодно, ухитрился купить целого ягненка. Мы зажарили его целиком и устроили настоящее пиршество в холмах в один из тех чудесных пасмурных дней, которые столь привлекательны в стране озер. Конец войне, конец старому режиму, мы с уверенностью смотрели в будущее, верили, что приобретем Кумб Спрингс и начнется новая эра.

В центре наших сегодняшних планов стоял Кумб Спрингс, но меня вновь сильно тянуло на восток. Не зная определенно зачем, я отправился в Школу Восточных Наук, чтобы разузнать, нет ли возможности изучать тибетский язык. Там я познакомился с китайским ученым, мистером By, много лет прожившим в Тибете. Его интересовал турецкий язык, и мы заключили соглашение. Раз в неделю я приходил на урок тибетского в Школу, и раз в неделю я занимался с ним турецким частным образом. Мы представляли собой довольно странный альянс англичанина, обучающего китайца турецкому и учащего у него тибетский.

Жена решила присоединиться ко мне, и 9 октября мы принялись за работу. Я до сих пор не могу понять, почему я решил выучить тибетский. Говорить на нем легко, но письменные формы баснословно сложны. Прошло пятнадцать лет, в течение которых мне лишь дважды представился случай использовать мои скромные знания тибетского.

Новый год мы встречали полные надежд и готовые ко всему. В целом наши ожидания сбылись. Я зарабатывал приличные деньги, работая управляющим директором Компании Угольных пластмасс. Британская Исследовательская Ассоциация по утилизации угля канула в Лету. Контракт по покупке Кумб Спрингс был подписан,, и деньги собраны. Мы работали над созданием нашего нового института. Предлагалось множество названий. В конце концов я предложил, чтобы мы выбрали название с минимальной смысловой нагрузкой, неудобоваримое в произношении, чтобы оно употреблялось как можно реже. Таким образом я хотел подчеркнуть, что Институт - всего лишь внешняя форма, а внутреннее содержание приходит из работы наших групп. Выбранное нами название «Институт Сравнительного Изучения Истории, Философии и Наук, Limited» вполне отвечало нашим необычным требованиям.

Возвращение в Кумб Спрингс было намечено на 6 июня. Я хотел отметить там мое сорокадевятилетие. Нужно было выбрать первых жителей. Многие из группы хотели бы там поселиться, но по желанию моей жены первыми стали в основном семейные пары. Кроме нас были выбраны, или, точнее, выбрали себя сами еще четыре семьи. Один муж передумал, но в последний момент его жена решила, что приедет одна. В первой группе было двенадцать человек. Некоторые их нас жили неподалеку от Парк Студио, поэтому отъезд 6 июня стало настоящим событием. Мисс Кейт Вудвард, позже ставшая одним из столпов Кумба, привезла трейлер вместе с машиной, и мы погрузили в него курятник и с десяток кур под попечительством Элизабет Майал и Джорджа Корнелиуса. Куры настойчиво несли яйца во время переезда, и наш трейлер вызывал всеобщее веселье желтыми брызгами. Джордж пришел в восторг, услышав, как один из грузчиков разговаривает на жаргоне кокни. Мы все были взбудоражены в тот день, ведь впервые у нас появилось собственное место, которое мы могли использовать для создания духовного центра.

Памятуя о Prieure, я был озабочен необходимостью все больших усилий: ментальных, физических и эмоциональных. В самый первый вечер, когда мы буквально падали с ног от усталости после переезда, я принялся мыть стены, и все присоединились ко мне и мыли до полуночи. Был четверг, и я объявил, что мы будем в субботу, восьмого, праздновать день рождения. Мы пригласили всю старую группу, человек сорок пришли с детьми. Мэри Корнелиус, отвечавшая за угощение, была в отчаянии. У нас не было прислуги, и все дружно принялись за работу. Мы находились в радостном возбуждении от новой жизни. Мы договорились не разговаривать за едой. День начинался с похода в Спринг Хаус и купания в ледяной воде.

Моя мать жила вместе с моей единственной сестрой, миссис Винифред Юдейл. Всю жизнь она провела в делах, но теперь была прикована к постели, перенеся в прошлом году удар. Вскоре после нашего переезда в Кумб я смог взять ее к себе и, кроме поездок к врачу и в дом к моей сестре, она оставалась рядом со мной до самой смерти. Одна из первых членов нашей общины, Ольга де Ноттбек, помогала ухаживать за ней в последние дни.

В августе в Кумб Спрингс состоялся первый семинар. Его темой я избрал «Бытие и Сознание». В нем приняло участие около сорока человек, и каждый день с раннего утра и до вечера мы работали под палящим солнцем жаркого лета 1946 года. Мы снесли лабораторию, построенную на теннисном корте. Каждый день мы часами чистили и выгребали пыль. Для многих это были первые физические усилия в жизни. Каждый вечер мы собирались и долго обсуждали различные аспекты темы «Бытие и Сознание». Некоторые из участников имели опыт различных состояний сознания, достигаемых с помощью физических усилий. Некоторые были напуганы и не желали работать. Эффект был усилен двухдневным голоданием без ослабления физической работы и ментальных упражнений.

Во всем этом не было ничего оригинального, по большей части я копировал то, что испытал в Prieure под другим чудовищно жарким солнцем. Для приехавших учеников этот опыт был столь же новым и ошеломляющим, как и для меня двадцать три года назад. Если бы я не прошел через него сам, я никогда бы не осмелился поставить такую задачу перед остальными.

Семинар принес неожиданную пользу, установив тесные отношения между постоянными жителями Кумб Спрингс и теми, кто приезжал сюда только на еженедельные семинары. Я боялся, что маленькая группа будет изолирована от мира. Жизнь в Кумбе была столь напряженной, что не оставляла времени ни на какие внешние занятия. С июня по сентябрь 1946 года ни одна женщина не покинула пределы Кумба, кроме как по хозяйственным нуждам. День начинался в шесть часов, надо было подоить коз, покормить кур и приготовить завтрак. Мы часто ложились заполночь, заканчивая день, как это было в Prieure, ритмическими упражнениями Гурджиева. Тяжелый физический труд был только элементом в создании атмосферы настойчивого стремления. Мы с женой оба пытались создавать условия для самовоспоминания и самоизучения. Часто это принимало формы указания на слабости в такой форме, которая при любых других обстоятельствах воспринималась бы как оскорбление. Наиболее беспощадные атаки считались необходимыми для самоизучения, и никто не жаловался. Как я узнал позже, члены нашей общины, число которых увеличилось до двадцати, настолько переживали из-за своей несостоятельности, что боялись быть отосланными прочь.

Я чувствовал недостаточность физического усилия и эмоционального напряжения. Я искал способы держать в напряжении и ум. Думая об этом, я решил в сентябре 1946 года каждый день предлагать тему для медитации. Эти темы получили названия «злободневные темы». Каждый день в течение тысячи дней я взялся предлагать новую тему. Тему я объявлял рано утром, и члены группы звонили и узнавали ее. Задание заключалось в том, чтобы все время держать ее в уме и не допускать блуждания мыслей и полусонных дневных грез. Я выполнял эту задачу на протяжении всех непредвиденных и разрушительных событий, ожидавших нас в будущем, вплоть до истечения тысячи дней 16 мая 1949 года. Не знаю, имело ли смысл это усилие. Для меня это было актом суровой самодисциплины, а для других - подчинением собственных чувств направлению и цели. У таких практик есть и другая сторона, о которой надо знать. Они могут легко перерасти в то, что Гурджиев называл «работой во избежание работы», то есть совершение легко выполнимых усилий, которые скрывают от человека действительно необходимые для него жертвы. Это представляет собой серьезную ловушку в религиозной жизни и в поиске духовных ценностей. В ее худшей форме она выливается в следующую фразу: «Благодарю Тебя, Господи, за то, что я не такой, как все». Но и в лучшем виде это опасный самообман. Я видел много духовных движений, тормозивших и, наконец, останавливающихся из-за привыкания к регулярным молитвам, медитациям, постам, самобичеванию, а также к почитанию и милосердию. Все это с легкостью становится как бы дымовой завесой, скрывающей подлинную цель, которой является глубоко укоренившийся эгоизм и самолюбие, в отношении которых не предпринимается никаких усилий по искоренению.

Именно поэтому я сомневаюсь, принесли ли различные духовные упражнения какую-либо пользу мне и остальным. Они имеют целью создание точки опоры для нашего стремления к совершенству, но легко могут быть замкнуты на себе и стать самоцелью.

Духовная жизнь гораздо тяжелее материальной, ведь у последней есть мощнейший союзник - самолюбие. Занимаясь научной работой, я хорошо понимал, насколько мое стремление к успеху диктовалась желанием хорошо выглядеть в собственных глазах. Я все еще занимался разнообразной общественной деятельностью. Я оставался почетным казначеем Парламентского и Научного Комитета и с интересом участвовал в его работе. В декабре 1946 года мы опубликовали доклад «Университеты и рост научной мощи человека». Перечитывая этот доклад спустя четырнадцать лет, я понимаю ценность сотрудничества ученых и парламентариев, которую претворял в жизнь комитет. Наше предложение добавить 10.000.000 фунтов ежегодно на высшее образование было расценено как дикая экстравагантность. Сегодняшняя цифра в 43.480.000 критикуется как явно недостаточная. Мы живем в мире, где редко не оправдывает себя масштабный подход к проблемам будущего.

Я чувствовал, что перестаю быть полезным в Парламентском и Научном Комитете, и хотел посвятить больше времени работе над нашим Институтом. В 1948 году я вышел из членов комитета.

Наша жизнь в Кумб Спрингс была полна и разнообразна. Я написал пьесу, основанную на истории сожжения Шартрезского Собора в 1187 году и его восстановления усилиями всего предместья. За осень мы отрепетировали пьесу и представили ее на новогоднем празднике в Кумб Спрингс. В ней я пытался отразить силу человеческой общины, когда она пытается достичь общей цели, стоящей над всеми личными устремлениями. Пока я писал эту пьесу, ко мне пришло убеждение, что Дева Мария начала влиять на судьбы человечества с началом второго тысячелетия христианской эры. В восстановлении собора я пытался передать чувство любви, зарождающееся между Святой Девой и человечеством.

Моя мать смотрела пьесу, сидя в инвалидном кресле и радуясь впервые за много дней. На следующей неделе с ней случился повторный удар, и ее полностью парализовало. Она едва могла говорить, но ясно давала понять, как тяжело ей выносить свою беспомощность и как ей хотелось бы умереть. Возможно, моя жена понимала ее внутреннее состояние лучше, чем кто-либо другой, и подолгу сидела в ее комнате, успокаивая и развлекая ее. Их отношения больше походили на отношения сестер, чем свекрови и невестки. Мать спрашивала ее: «Полли, еще долго?», а она отвечала: «Нет, не очень».

Только когда ее жизнь приближалась к концу, она начала впервые проявлять интерес к моим духовным поискам. Я никогда не мог понять, почему она столь рьяно относилась к моим внешним достижениям и так мало заботилась о моей внутренней жизни. Она недолюбливала Успенского, называла его «Твой Купенский». Кроме детей ее интересовали история и биографии; ее интеллектуализм был присущ Новой Англии 90-х годов прошлого века, но выглядел довольно странно в 40-х годах двадцатого. Она обладала беспримерным мужеством и преданностью, была справедлива и ненавидела притворство и лицемерие. Пожертвовав всем для благополучия своих троих детей и нежно любя нас, она избегала всяких внешних проявлений своих чувств, например, беспокойства. Я с трудом пробирался за барьер ее интеллектуальной позы.

Она попросила меня объяснить, что я понимаю под вечностью и что происходит с душой после смерти. Я был взволнован и тронут. Я изо всех сил постарался объяснить просто и показать ей, что ее отношения с отцом и детьми никогда не прервутся. В забытьи она принимала меня за отца, которого не переставала любить, хотя прошло уже тридцать лет после его смерти.

Она умерла в Кумб Спрингс. Я был с нею за полчаса до конца и вышел пройтись. Когда я вернулся, ее дыхание прекратилось. Я сел рядом с нею и долго сидел так, впервые в жизни принимая некое мистическое участие в состоянии умершего человека. Я чувствовал ее замешательство, и мной овладела сердечная печаль, не имеющая никакого отношения ко мне, моему прошлому или будущему. Это была печаль ее осознания, что в жизни она доверялась неправильным вещам, и ей придется вновь жить и учиться жить и узнать свое подлинное предназначение.

Неожиданно связь оборвалась. Печаль исчезла, а ее место заняла умиротворенность. Только спустя два года я приблизился к понимаю этого опыта.

Оглядываясь назад, на смерть моей матери, я вижу связь этого события с началом моих изменений, которые несколькими месяцами позже привели к столь потрясающим переживаниям, что они изменили направление моей жизни.

С начала 1947 года я ввел практику утренних упражнений, в которых могли принимать участие как постоянные жители Кумба, так и гости. Нескольким членам своей группы я посоветовал начать упражнение повторения, которому меня научил Успенский. Мы регулярно работали над гурджиевскими ритмическими движениями и ритуальными танцами. Жизнь в Кумбе становилась богаче и разнообразнее, но некоторые из старой команды начинали чувствовать напряжение. Интерес к нашей работе возрастал; весной 1947 года на мои еженедельные лекции в Лондоне пришли люди, действительно серьезно относящиеся к идеям и методам системы Гурджиева.

В это время я подписал контракт на издание «Основ естественной философии», позже ставшей первым томом «Драматической Вселенной». Я думал, что она готова к публикации, но пришлось снова и снова ее переписывать. Я показал издателям расшифровку стенографической записи моих лекций под названием «Кризис в человеческих делах», и они решили, что это должно быть опубликовано в первую очередь. Мисс Рина Хендс, сделавшая расшифровку, согласилась также и отредактировать записи. Впоследствии книгу очень хвалили за ясность и четкость изложения, и в этом гораздо большая заслуга Рины, чем моя. Для меня было важным шагом решиться на публикацию, поскольку это была первая книга с описанием некоторых черт системы Гурджиева. Впервые появлялась и моя концепция Вечности как хранилища потенциальностей, и материальных, и духовных. Более точно можно сказать, что через понимание Вечности мы можем узнать, что дух и материя различаются только формой сознания.

Я испытывал особое состояние летом 1947 года. Все шло отлично. Деланиум, новый угольный материал, который мы разрабатывали в наших научно-исследовательских лабораториях, оказался весьма многообещающим. Совет директоров главной компании решил незамедлительно приступить к его выработке на коммерческой основе, и для этих целей в Хэйесе была приобретена отличная фабрика. Кумб Спрингс процветал. Мои лекции посещались большим количеством людей, чем когда бы то ни было. С женой я был очень счастлив; она обрела в Кумбе сферу применения своим способностям пробуждать и вдохновлять людей. Она взяла под свою опеку молодого канадского врача, француза по происхождению, Бернарда Кортни-Майерса, героически прошедшего через французское сопротивление, который сумел спастись, испытав все ужасы концентрационных лагерей. Бернард приехал в Кумб и вместе с другими молодыми людьми, в особенности с Элизабет Майал, составил кружок вокруг моей жены. В целом наша маленькая община была хорошо сбалансирована. Возраст постоянных членов колебался от двадцати до семидесяти лет, были представлены несколько рас. К нам приезжало много гостей, проводивших с нами некоторое непродолжительное время, чтобы познакомиться с нашей работой. Так что, по всему наше предприятие выглядело успешным, количество членов росло, велась интенсивная научная и психологическая работа.

В этих внешне многообещающих условиях я был полон скверных предчувствий. Я был один и знал, что мои возможности помочь и направить людей ограничены уровнем моего понимания и моими собственными недостатками. Я вновь вернулся к мысли найти Гурджиева. Корнелиус направился по делам в Париж, и я попросил его навести справки. Он вернулся уверенный, что в Париже нет человека с таким именем, он запросил французскую полицию через американское посольство, и, так как Гурджиев был русским эмигрантом, сведения о нем должны были отыскаться. Поиски, проведенные Бернардом Кортни-Майерсом, были не более успешными.

Наступил август 1947 года, а с ним и второй семинар в Кумб Спрингс. Некоторые из напуганных прошлогодним опытом уехали. Другие, новенькие, надеялись узнать что-нибудь о «сверхусилии». Я сам видел во всем дурные предзнаменования, особенно остро ощущая свою несостоятельность.

Темой семинара я избрал «Идеальную общину». Мы к тому времени обсуждали необходимость покинуть Англию, где разрушения, произведенные войной, казались непреодолимыми. Наиболее перспективным местом казалась Южная Африка, и мы разрабатывали ту форму, которую должна иметь духовная община.

Сложилось так, что семинар принял совсем иное направление. Мы решили покрасить дом и очистить сад от сорняков и разросшейся ежевики. Как и год назад, у нас были дни поста. Но направление обсуждения не принадлежало мне, будто некая высшая сила руководила и направляла его. С каждым днем тема вырисовывалась все более и более ясно, хотя мы не могли четко определить ее. Она касалась всего процесса жизни на земле - Биосферы. Мы поняли, что человек занимает в ней особую нишу, но не может полностью ее заполнить без помощи, приходящей из-за земных пределов.

Тем летом мы собирались под огромным дубом, стоящим посередине лужайки и накрывающим ее раскинувшимися ветвями. Этот дуб, вместе с еще несколькими сохранившимися деревьями, был посажен, когда кардинал Волей строил Спринг Хаус в 1513. Его ветви, дающие тень более тысячи квадратных ярдов, делали его одним из красивейших дубов Англии. Редко кто из гостей Кумба не обращал внимания на его величие.

В последний день семинара мы сидели под дубом и смущенно, колеблясь, пытались высказать то, что испытывали. Это был странный день, и впоследствии ни один из пятидесяти присутствовавших человек не смог вспомнить то, что говорил. Мне припоминается, что мы все видели жизнь на земле в виде женского Существа, проходящего через великие циклы плодовитости и бесплодия в его духовной восприимчивости. Когда наступает момент плодовитости, космическая мужская Сила снисходит на землю и оплодотворят жизнь новой духовной мощью. От этого акта рождается новая Эпоха. Не только человек, но все живое принимает участие в этом ритуале.

Рассказанная таким образом история может показаться полетом воображения. Но те, кто разделили этот опыт однажды в летний полдень, не сомневаются в его реальности. С того дня никто из нас не мог говорить о нем, и даже я через тринадцать лет не могу заставить себя описать его целиком. Вдобавок ко всем странностям, один из присутствующих, Джеральд Дэй, попытавшийся описать наше обсуждение полностью, безвозвратно потерял свои рукописи до того, как они были скопированы.

По мере приближения семинара к концу нам казалось, что мы возвращаемся из мира тайн и чудес. На две недели Кумб Спрингс превратился в место тайных собраний, а мы словно бы дали клятву не разглашать то, что увидели и услышали. В память о том дне, когда на мгновение была приподнята вуаль, скрывающая сокровенные тайны, я посадил несколько папоротников и пообещал себе, что, пока я живу в Кумбе, они не умрут. Проходя мимо них, я часто вспоминал это и думал, не было ли это сном. Но необычные события того года продолжались.

Пятнадцатого сентября я был готов прочесть первую из серии лекций в Денисон Хаус, около станции Виктория. Слушателям моих весенних лекций было предложено написать, почему они хотели бы продолжать обучение. Я получил восемьдесят писем и был поражен, увидев, что мои сомнения и колебания никоим образом не отразились на аудитории. Я пытался подготовиться к первой лекции, но все время оказывался перед чистым листом бумаги. Утром лекционного дня я не приблизился к цели. Жену волновало состояние Бернарда. Он страдал чувством вины за какие-то промахи, допущенные им во время войны, которые я приписывал его больному воображению. Я было заговорил с ним, но увидел, что это бесполезно. Я сам был беспокоен, даже взвинчен и решил после ланча пройтись в Уимблдон-Коммон. Это место было полно воспоминаний, ведь я родился неподалеку и ходил в школу при Королевском Колледже, расположенном на его юго-западе, я много бродил там в молодости с моей первой женой, а затем нередко укрывался там от хлопотливой жизни в Кумб Спрингс.

Обычно я шел лесом, но тут вышел на открытую дорогу и вскоре уже входил в ворота моей школы. Я не был в ней с 1917 года, как раз тридцать лет. Интересно, почему. Я миновал лаборатории, игровое поле, на котором я два года играл как капитан нашей команды регбистов. В полузабытьи я двинулся к памятнику. Он напомнил мне скульптуру Лизикрата в Акрополе, как вдруг я понял, что это мемориал, посвященный первой мировой войне. Я остановился, читая имена. Одно за другим я читал имена ребят, с которыми играл в регби или крикет. Едва ли уцелел хотя бы один. Теперь я понял, почему никогда не возвращался сюда: я не мог примириться с потерей стольких близких друзей.

Я стоял один на большом игровом поле, и все же больше я не был один. Все мои приятели были рядом, живые, подвижные. Нас всех охватило Великое Присутствие. Через меня прокатилась волна огромной радости. Это выходит за пределы всякого понимая, но все же это так: преждевременная смерть не всегда означает катастрофу. Смерть не разрушает потенциальностей. Я, совершенно иррационально, был убежден, что с неба сошел ангел, чтобы открыть мне эту истину.

Я возвращался через Коммон, и ангел все еще был со мной. Я понял, что должен говорить в этот вечер о смерти, о том, что она разрушает, а что нет.

У дверей Кумба меня ждала Элизабет: «Вас ждет миссис Беннетт». Моя жена стояла на ступеньках: «Ты немедленно нужен Бернарду». Я прошел в его комнату. Он лежал на кровати, его лицо кривили болезненные гримасы и он жалобно стонал. Я стал в изголовье и через несколько мгновений сказал: «Бернард, тебе незачем страдать - с ними все в порядке». Он успокоился, расслабился, глубоко вздохнул и заснул. Я знал, что сказал ему то, что было ему необходимо, и он поверил в это.

В этот день в Кумбе побывало некое Великое Присутствие. Должно быть, это был ангел или даже более высшее Существо. В тот вечер я выступал в Денисон Хаус, но говорил не я, и не своим голосом. Весь день я пребывал в убеждении, что каким-то необъяснимым образом мальчишки, учившиеся со мной в школе и погибшие на полях сражений, живы, как и я. Этот опыт не был похож на то, что испытывал я, будучи на волоске от смерти. Это было не личное переживание, не непосредственное общение с ними, я не слышал голосов и не видел, где и как они живут. Но я осознавал, что их потенциальности сохранились нетронутыми и в том же количестве.

Не помню, что я говорил тем вечером, не сохранилось ни одной записи, но впоследствии ко мне подошли родители, потерявшие на войне сыновей, и сказали, что с них как бы сняли всю тяжесть потери.

На следующий день все мы в Кумб Спрингс испытывали особое ощущение смирения и благоговения. С течением времени я заметил, что и некоторые другие осознали Великое Присутствие и Благословение, сошедшее на нас.

Через несколько недель рано утром я купался в реке, когда пришел мой племянник и рассказал, что умер Успенский. Я знал о его возвращении в Англию и о том, что он болен. Я послал ему письмо с просьбой о встрече, но ответа не получил. И вот он умер.

Часом позже меня позвали к телефону. Звонил Джордж Корнелиус из Нью-Йорка. Он сказал мне о смерти Успенского и о том, что у него письмо, где сказано, что я могу встретиться с Жанет Коллин-Смит, женой Родни Коллина, одного из ближайших соратников Успенского. Я не очень хорошо был с ней знаком, даже не знал, где она живет. Я мгновенно нашел ее адрес и тут же отправился в Лондон. Она встретила меня в дверях своего дома, так же, как и я, пораженная письмом, ведь ей, как и остальным, было запрещено говорить со мной. Она рассказала мне о последних часах Успенского. В тот день я чувствовал к нему великую любовь, которой никогда не ощущал при его жизни. Тем не менее, я прекрасно осознавал разницу между смертью после долгой жизни на земле и преждевременной кончиной. Потенциальности Успенского реализовались в свое время и подверглись необратимой трансформации. Во всем этом было нечто, чего я не мог и не должен был пытаться понять. Завершился большой двадцатисемилетний цикл моей жизни. Я был полон любви и благодарности к Успенскому, но не стал ему ближе.
 

Глава 19

Мне шел пятидесятый год. В Институте постоянно училось более двухсот студентов. Меня приглашали читать лекции по психокинетической философии не только в Англии, но и во Франции. Жена чувствовала себя счастливее, чем когда-либо. Она полюбила Кумб Спрингс, найдя там в конце концов реальную работу себе по силам. Ей было семьдесят два, и ее не волновало, что люди думают о ней, поэтому она говорила и делала только то, что доставляло ей удовольствие. Порой результаты оказывались изумительными, порой гибельными, но скучными - никогда.

Я с легкостью совмещал лекции, занятия и работу в саду в Кумб по выходным с интенсивными исследованиями в лабораториях в Баттерси. Мы готовили коммерческое производство деланиума, и я надеялся, что его финансовый успех позволит мне отплатить за ту личную доброжелательность и доверие, которое мне оказывал председатель и другие директора компании.

Внешне все складывалось благоприятно, но я был неудовлетворен и неуверен в себе. Казалась неизбежной третья мировая война. Никогда в истории человечества накопление вооружений не предотвращало войну, а человеческая натура не могла противостоять искушениям страха, ревности и личных амбиций. Зачем нам было оставаться в столь опасном месте? Успенский был мертв, Гурджиев исчез. Ничто не держало нас в Европе.

Наши помыслы и обсуждения были направлены на символ Ноева ковчега. Мы многое узнали и доказали, что можем жить общиной. Будет ли правильно скрыться в каком-нибудь отдаленном месте, устроить там независимую жизнь и переждать надвигающуюся бурю, чтобы затем вернуться и помочь строительству новой цивилизации?

Нас притягивала Южная Африка по многим причинам. Двое наших друзей, Сесил Левис и его жена Ольга, собрались эмигрировать и взялись обследовать возможности Родезии и Южной Африки и прислать нам доклад. Сесил был летчиком и писателем. Он решил купить небольшой самолет, долететь до Африки, а затем продать. Неделю спустя после смерти Успенского его маленькая крылатая машина сделала круг над Кумб Спрингс и взяла курс на юг, мы смотрели на них так, словно они отправляются открывать новый мир.

Вскоре после этого мне представилась возможность самому поехать в те края. В Powell Duffiyn решили вложить часть капитала в заморские угольные предприятия, и, когда я предложил отправиться туда и привести им подробный отчет, они с радостью согласились. Другой наш друг, Кейт Торберн, также заинтересовался Южной Африкой как директор крупной финансовой организации. Он нанял самолет и предложил мне лететь вместе с ним. Отправление было назначено на начало января 1948.

Тем временем через Бернарда Кортни-Майерса я договорился о чтении лекций в Париже. У него был широкий круг друзей, большей частью связанных с движением французского сопротивления генерала Леклерка. Для определения темы я использовал слово»психокинетический». Одна лекция была о психокинетизме психоанализа. Я намеревался вылететь в Париж утром в день лекции, но туман держал меня на земле. По телефону я продиктовал лекцию доктору Годелу, согласившемуся меня заменить и прочитать лекцию по записи разочарованным слушателям. Несмотря на такую неувязку, на следующую лекцию о практике психокинетизма пришло много народу. Благодаря доброжелательному отношению одного из профессоров, обе лекции читались в школе Политических наук.

В Париже я самолично наводил справки о Гурджиеве, но никто ничего о нем не слышал. Это было удивительно, ведь его очень хорошо знали в городе, где он прожил двадцать пять лет.

Лекции усиленно обсуждались, меня спрашивали, не открою ли я Французское отделение Института, но тогда я ничего не мог им ответить, так как через несколько недель улетал в Африку.

Мы летели на переоборудованном ланкастерском бомбардировщике, очень быстром для того времени, но и крайне неудобном. У Кейта были дела в Судане, и на несколько дней мы остановились в Хартуме. Мне удалось съездить в Омдурман и увидеть собственными глазами слияние Белого и Голубого Нилов. Город Омдурман произвел на меня глубокое впечатление. Более четверти века прошло с тех пор, как я был на полуночной молитве в храме Св. Софии в Константинополе. Я почти позабыл о том воздействии, которое производит на меня исламская религия, но здесь, в Омдурмане, оно с новой силой нахлынуло на меня. В миллионном городе должны были быть живые люди, но я не встретил ни одного. Полуденная молитва потрясла меня. Жизнь в городе замерла. Большинство мужчин отправились в мечети, но тысячи вытащили свои коврики и семь раз падали ниц на берегах Нила, на улицах, везде и повсюду. То же произошло и вечером. Раньше я никогда не видел города, жизнь в котором управлялась бы религиозными порядками.

Стоя на мосте через Нил, там, где сливаются воды из Эфиопии и Уганды, я перенесся в прошлое, возможно, более отдаленное, чем времена древней Греции. Бадарские колонисты, спустившиеся в Египет с гор восемь тысяч лет назад, должны были проходить через это место. В те времена, задолго до первых летописей, подобные миграции, вероятно, проходили повсеместно: так человек входил в обещанный ему мир материальной мощи. «Чего мы достигли за восемь тысяч лет, - спросил я себя, - что значило бы больше, чем искренняя вера этих безграмотных суданцев? У них нет радио, нет машин, они не знают о современных изобретениях, но они находятся ближе к Богу, чем мы».

Я возвратился в Хартум, маленький искусственный мирок, созданный вокруг правительства и деловых контор британскими правителями Судана. Здесь жили хорошие люди с чувством долга и справедливости. Большинство из них любили местных жителей и, думаю, были любимы в ответ. Но ни те, ни другие не могли понять ценностей друг друга. Я так долго мечтал побывать в Африке, поскольку несколько встреч с африканцами убедили меня, что на этом континенте сохранилось нечто, утерянное в остальном мире. Вспоминаю одного необычного человека, Трэси Филиппса, с которым я познакомился в Истамбуле, и его рассказы о силах экстрасенсорного восприятия, которые он наблюдал в Центральной Африке. В то время я подозревал, что в северном полушарии нашей планеты цивилизация погибнет, а на юге возникнет новая цивилизация. Она станет первой цивилизацией Новой Эпохи, в которой соотношение рас будет иным, чем в наше время. Должен заметить, что с течением времени я все меньше и меньше склонялся к этому прогнозу.

Мы отправились в Найроби, где вновь у Торберна несколько дней были дела, а я был предоставлен самому себе. В Найроби я чувствовал себя крайне неуютно. Куда бы я ни пошел, я встречал убегающих людей. Некоторые бежали от войны, другие - от социальных проблем или матримониальных скандалов. Не припомню другого места, которое наполнило бы меня такой печалью в отношении той жалкой, мелкой жизни, на которую обрекают себя люди, заботящиеся только о своей безопасности и удобствах.

Как только представилась возможность, я тоже сбежал. Взяв машину, я уехал на ферму навестить старого приятеля. Около Великого Ущелья, спускающегося на две тысячи футов и пересекающего долину, где не растет ничего, кроме кактусов и опунций, местность поистине изумительная. Моя поездка очень меня тронула, так как я понял, что упадничество Найроби не отражало судьбы всей Кении. Там жили и англичане, трудящиеся в поте лица, чтобы дать жизнь этой земле, и этот труд приносил свои плоды.

Затем я отправился в Национальный Парк и охотничьи заповедники. Вид дикого жирафа, огромных табунов зебр, гиппопотама в болоте и грифов на верхушках деревьев был новым и щекочущим нервы переживанием. Но ничто не может сравниться с моментом, когда мы встретили пятерых львов, гревшихся на склонах гор по бокам от дороги. Водитель сказал, что они никогда не нападают на машины, и я практически безбоязненно мог смотреть на них через открытые окна машины. Львы были так близко, что, протяни я руку, я мог бы до них дотронуться. Я наблюдал за огромными животными, мирно отдыхающими после ночи охоты на зебр, временами открывающих глаза, чтобы безразлично взглянуть прямо в мои. Я сказал себе: «Будь у меня вера, я бы мог пройти рядом с ними, не боясь, и они не боялись бы меня». Но я знал, что не обладаю такой верой, и, хуже того, мои побуждения обрести ее не совсем чисты.

Во время поездок по охотничьим заповедникам в Кении и других частях Африки я убедился в истинности того, о чем уже писал, но без особого чувства, в «Драматической Вселенной» (том II, с.310-11), а именно, что каждый род животных добавляет особый модус к переживанию всего опыта на земле. Если на земле исчезнут львы, вместе с ними уйдет нечто важное, необходимое биосфере, и если это будет наша вина, то нам придется заплатить за убийство. Делается много нужного и бескорыстного для спасения животных и растений, но даже те, кто занимаются этим, редко осознают, насколько это жизненно необходимо для выживания человечества. «Кто мечом живет, от меча и погибнет,» - предупреждение, касающееся большего, чем человеческая жизнь.

Я возвращался в Найроби через кофейные плантации и фруктовые сады и тем сильнее почувствовал нездоровую атмосферу города. Был июнь 1948 года, задолго до того, как начались проблемы, связанные с May May, и я не слышал, чтобы кто-нибудь жаловался на Кикууса. Меня огорчала не расовая дискриминация или эксплуатация, а осознание, что я нахожусь среди людей, мужчин и женщин, которые не стоят лицом к лицу к жизни, как должны.

Я вернулся в номер в отеле и заперся там на двадцать четыре часа. Мой ум бился в агонии. А разве я тоже не убегаю? Чем я лучше любого из этих людей, считая себя таким умным, чтобы убраться из Англии до того, как придет беда?

В эту ночь я не спал и молился, чтобы я смог понять, как нужно поступить. Около двух часов утра шум от музыки и танцев подо мной прекратился. Постепенно все стихло. Вновь я ощутил то самое Присутствие, которое говорило со мной о смерти на школьном спортивном поле в Королевском Колледже несколькими месяцами раньше. На сей раз это было личное послание в виде инструкции: «Ты не должен оставаться в Африке. Твое место в Лондоне. Беда придет, не такая, как ты себе представляешь, но иная, и ты будешь в ее центре. Нет нужды строить ковчег, потому что не будет потопа. Задача, стоящая перед тобой, совсем иного рода, чем ты это себе представляешь».

То, что пришло, я выразил в словах, но это было послание без слов, но тем не менее, его значение было яснее слов.

Я почти сразу же заснул и проснулся спокойным и уверенным. Я не знал, могу ли я рассказывать кому-либо о том, что получил. Мне показалось, что послание было адресовано лично мне, и, если другие захотят создать в Африке колонию, я должен скорее помогать, чем отговаривать их.

На следующий день мы отправились в Родезию, где не произошло ничего заслуживающего внимания, затем мы поехали в Йоханнесбург. Благодаря рекомендациям Торньерна и некоторых других англичан, мне дали разрешение осмотреть множество шахт, изучить химический анализ, цены и структуры рынка, в действительности все необходимое для моего отчета. Поскольку поездка была рассчитана на две-три недели, я решил быстро объехать центральный и восточный Трансвааль, чтобы иметь представление о возможности создания колонии в какой-нибудь малодоступной долине.

Всего нас было пятеро: двое Левисов, двое Торнбернов и я. Миссис Торнберн была обездвижена из-за падения, которое привело к серьезному повреждению ее спины. Она не была с нами в нашей первой экспедиции к югу от подножья большего Базутоландского плато. Мы осмотрели хорошую ферму, выставленную на продажу, но земля была слишком дорогой и чересчур близко к главным дорогам, чтобы сойти за уединенную долину.

Мы вернулись и собрались все вместе в Дербене. Я чувствовал, что складывалась не совсем благополучная атмосфера. Наблюдалось некоторое волнение чувств, и изменение моих планов не способствовало улучшению положения дел. Мы были готовы отправиться в восточный Тансвааль, чтобы осмотреть местность, облюбованную Левисами. В Дербене у нас оставался один свободный день, и я предложил на время позабыть все наши разногласия и отправиться на пикник. Нам неоднократно рассказывали о красоте долины Умзимкулу у подножия Дракенбергских гор, и мы решили провести там день.

Мы наняли две машины и пустились путь. Я пишу слова «ущелье Умзимкулу» и не могу устоять перед искушением отправиться в прошлое и вспомнить этот чудесный день. Дорога, идущая вверх от Дербена к горам Дракенберга, должно быть, одно из самых зрелищных мест в мире. Мы проезжали через залитую палящим зноем африканского лета долину тысячи холмов, которая ведет из Дербена в Питермаритцбург, а затем направились вверх по склонам на две или три тысячи футов через мили и мили цветущих мимоз, запах которых проникал повсюду. Затем мы обогнули крутые утесы и въехали в ущелье Умзимкулу, где природа смешала всю растительность и в беспорядке разбросала ее среди скал.

Мы остановились на пикник. Я предложил провести один-два часа в медитациях над Блаженствами Евангелия от Матфея. Я всегда был убежден, что компиляторами, составлявшими Нагорную проповедь, руководила высшая сила, а Блаженства были для меня лучшим объективным тестом моего состояния. Мы разошлись в разные стороны и провели некоторое время в одиночестве, медитируя над каждым из Блаженств, а потом собрались и сравнили наши впечатления. Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас шестерых, участвовавших в этом опыте в тот день, забыл, как постепенно изменялось наше состояние и как исчезали раздражение и размолвки. Несколько недель после этого наша группа жила и работала в полном согласии, и мы смогли договориться, какие шаги должны быть предприняты в дальнейшем.

По пути в Йоханнесбург мы проехали через Белфаст, самый высокогорный город в Южной Африке, расположенный на высоте семь тысяч футов над уровнем моря, а оттуда в Мачадодорп, всего на тысячу футов ниже. Там мы услышали о том, что в Долине крокодилов можно купить дешево несколько тысяч акров земли. К этому времени все примирились с моим решением не оставаться в Африке надолго, хотя я считал, что, если будет организована община, я стану ее частым гостем.

Левисы уже решили, где осядут. Торнберн хотел купить большой участок и сделать его часть пригодной для поселенцев. С этой мыслью мы отправились осматривать долину. Меня захватила красота Долины Крокодилов, лежащей двумя-тремя тысячами футов ниже высоких степей Мачадодорпа и Белфаста и связанной с ними Крокодиловыми водопадами, спрятанными глубоко в тропическом лесу, окружающем низкий вельд. Место показалось мне идеальным благодаря своей красоте, уединенности, богатой почве и достаточному количеству воды для того, чтобы стать домом для общины в несколько сотен семей. Я посоветовал купить землю, если Торнберна удовлетворит то, что верхние фермы в высоком вельде окупят его расходы.

Я не мог остаться надолго, так как должен был выполнить большую работу для Powell Duffiyn, и хотел сделать ее хорошо. Мне крайне повезло, и за десять дней я собрал необходимую информацию и осмотрел достаточное количество угольных шахт и предприятий химической промышленности Трансвааля и Оранского Свободного Государства, чтобы составить себе представление о том, что должно быть сделано.

До отъезда из Англии я написал премьер-министру Союза, фельдмаршалу Жану Сматсу, с которым я познакомился ровно тридцать лет назад в колледже в Кембридже, где он когда-то учился, а я поправлялся после ранения, будучи гостем главы колледжа. Он пригласил меня в гости. Я не хотел упускать такой шанс, поэтому полетел в Кейптаун как только понял, что могу рассказать ему о перспективах развития угольной промышленности. Я созвонился с его секретарем и был приглашен на следующее утро. Я оставил сигнальный экземпляр моей книги «Кризис в делах человеческих», который мои издатели прислали мне специально для подобных целей.

Я слышал, что Сматс был весьма низкого мнения о тех, кто не смог пешком взобраться на Гору-Стол, я взялся за это, предполагая, что дорога вряд ли будет более трудной, чем Пен-и-Гроес, ведущая к вершине Сноудона. Я выбрал подъем по солнечной стороне горы, обращенной к Бэй. Был жаркий солнечный день, и, оказалось, я даже не мог себе представить, насколько тяжелым может оказаться подъем. За пять часов я прорвался к вершине, взглянул на юг, туда, где была Антарктида, и спустился вниз, совершенно измученный, но подъем того стоил.

Сматс вернул мне книгу, сказав, что за ночь прочел ее. Он заметил: «Я совершенно согласен с вами, что мы сейчас переживаем великий кризис, и в общем я согласен с вашей теорией эпох. Но я не могу согласиться с вашим пессимистическим отношением к человеческой природе, процесс интеграции продолжается, несмотря на все противоположные свидетельства. Теперь рассказывайте, зачем вы приехали в Южную Африку».

Я ответил, что занимаюсь угольными исследованиями и что Powell Duffiyn послала меня для изучения возможных объектов для вложения денег. Я заметил, что, согласно моим сведениям, южноафриканские промышленники недооценивают возможности Трансвааля». Добыча золота поглотила все их внимание, и они не осознают, что в их руках находится самый дешевый в мире источник энергии. В течение по меньшей мере полувека Южная Африка может вырабатывать самый дешевый уголь благодаря его обширным и поверхностным залежам и имеющемуся у них подходящему оборудованию. Все, что делает Канада на Ниагарском водопаде, в Южной Африке можно сделать дешевле. Постройте карибскую дамбу и вложения капитала станут столь велики, что мощь Замбии не сможет противостоять Трансваалю. Южная Африка станет величайшим центром электрохимической промышленности в мире». Сматс перебил меня со словами: «То, что вы рассказываете мне, весьма ценно и интересно, кое-что для меня внове. Я хочу, чтобы вы рассказали об этом Хофмайеру. Это мой финансовый министр. Скоро я ухожу в отставку, но он остается и может воплотить в жизнь все эти проекты. Все, что мне остается, -дать им свое благословение».

Я принял это за намек и заговорил о своих личных мотивах, побудивших меня приехать, и, ссылаясь на свою книгу, сказал: «Я убежден, что надвигается великая опасность, от которой погибнет европейская цивилизация. Я с группой в двести человек хотел основать колонию в уединенной долине в Африке, где мы могли бы выжить и вернуться обратно после бури».

Сматс задал мне несколько вопросов и затем очень серьезно сказал: «Мой долг способствовать эмиграции, особенно из Англии, и я так и поступаю. Но вы и ваши друзья не обычные эмигранты. Мне кажется, вы неверно оцениваете ситуацию в мире. Вы полагаете, что в случае гибели европейской цивилизации что-то удастся сохранить. Я так не думаю. Европа является и будет, по крайней мере еще в течение столетия, средоточием надежд всего человечества. В Европе, включая и Британские острова, возникла древняя и очень стабильная цивилизация. Нигде в мире нет ничего подобного.

Недавно я был в Сан-Франциско, подписывал там Хартию Объединенных Наций. Начало положено превосходное, во многом более прогрессивное, чем Лига Наций, но и она не спасет мир от гибели. Только Европа может спасти мир. Какой толк переезжать в Южную Африку? Эта страна-младенец. Мы даже не начали расти. Все проблемы еще впереди. Еще сотни лет в Южной Африке не будет культуры. То же самое можно сказать и о Соединенных Штатах. Наиболее глубокое и горькое впечатление, которое я получил в результате моей поездки в Америку, касалось незрелости этой страны. Они стали мощнейшей державой в мире и вовлечены в мировую борьбу за власть. Но они еще не выросли для такой задачи, и в этом таится огромная опасность. Кризис в человеческих делах, на мой взгляд, состоит в том, что человечество прежде времени получило силы, которыми не может мудро распорядиться. Но эту проблему нельзя разрешить, спасаясь от нее бегством. Если вы чуть лучше, чем остальные, разбираетесь в проблеме, ваше место дома. Возвращайтесь и проповедуйте важность вашего европейского наследия».

В практическом аспекте его совет совпадал с тем, что мне было передано в Найроби, но основания там были очень личными и внутренними, а здесь -политическими и общими. Я рассказал ему, как участвовал в нескольких мирных конференциях и слышал такие же речи Брайанда. Это было двадцать восемь лет назад, с тех пор Брайанда погубили его же взгляды. Сматс печально ответил: «Так и меня погубят мои взгляды. Но сейчас в Европе появились люди, и люди влиятельные, которые так же, как и я, считают, что мы должны направить все наши усилия на спасение Европейской культуры. Это возможно только в том случае, если мы сохраним политическую независимость Европы».

В этот момент вошел секретарь и сказал, что он уже полчаса, как опаздывает на встречу. Сматс повернулся ко мне и добродушно усмехнулся: «Видите, как вы меня заинтересовали. Отправляйтесь к Хофмайеру и расскажите ему об угле. Здесь мы хоть что-нибудь сможем сделать».

Хофмайер тут же принял меня и долго слушал мой подробный доклад. Он задал мне несколько неожиданных вопросов, касающихся качества и цен. Я очень быстро считаю в уме и хорошо владел предметом. Но Хофмайер оказался еще быстрее меня. Я отнес его к трем или четырем блестящим умам, встретившимся мне в жизни. Очевидно, он был также добрым и честным человеком.

Я заметил, что пласты идеально подходят для механической разработки, и, наблюдая за работой шахтеров в Банту, пришел к убеждению, что они с легкостью научатся управляться с машинами. Он ответил: «Вы не понимаете наших промышленников. Благосостояние Трансвааля построено на дешевой и доступной рабочей силе, и они просто не в состоянии думать иначе. Интересы этой страны требуют значительного улучшения уровня жизни африканцев. Все от этого выиграют. Но очень немногие в состоянии это понять. Возможно, они поймут это лишьтогда, когда будет уже слишком поздно. Тем не менее, все, сказанное вами, очень меня заинтересовало. Прошу вас поговорить с Эрнестом Оппенгеймером. Он и его сын - одни из самых богатых людей в нашей стране, они смогут услышать вас». Он велел своему секретарю написать Оппенгеймеру.

Уйдя от него, я пожалел, что не заговорил с ним о духовной стороне моей миссии. Я был уверен, что он не только дал бы мне практический совет, но и заинтересовался бы глубинным существом наших исканий. В результате я вернулся в Йоханнесбург, встретился с Оппенгеймером и другими ведущими промышленниками Южной Африки. Они внимательно слушали меня, но явно полагали, что им достаточно дешевой энергии, а дальнейшая экспансия им ни к чему. Эти богатейшие люди Южной Африки произвели на меня благоприятнейшее впечатление. Они с искренней теплотой относились к африканцам, всем сердцем стояли за Сматса и Хофмайера в их политике, направленной на процветание африканцев. Некоторые из них с сожалением говорили мне, что, когда Сматс уйдет в отставку, эта политика вряд ли продолжится. Они восхищались способностями Хофмайера, но отметили, что он не способен завоевать популярность среди населения.

Закончив свои дела, я во второй раз отправился в Мачадодорп. Левисы уже устроились. Торнберны купили около двух тысяч акров земли. Сам Торнберн настолько вдохновился приемом, оказанным ему в Йоханнесбурге, что посоветовал всей своей группе вкладывать средства в Южную Африку. Те, кто принял этот совет, видимо, никогда об этом не пожалели.

На этот раз я задержался в Долине Крокодилов. Я хотел сам почувствовать ее. Там не было ни европейцев, ни американцев, только племя базутов, насчитывающее около двухсот человек, которые под предводительством своего вождя, внушающей почтение старой дамы, которой уже перевалило за сто лет, шестьдесят лет назад оставили Натал, уходя от европейских поселенцев. Они жили традиционной племенной жизнью в пяти или шести поселениях.

Рано утром я отправился на прогулку к Крокодиловым водопадам. Я руководствовался весьма сомнительной картой. Друзья предупреждали меня о змеях и об ужасной черной мамбе, которая нападает без предупреждения. Эти рассказы отравили часть удовольствия от прогулки в фуфайке и шортах по сочным травам долины. Все, что я увидел, была пара невообразимых бабочек с крыльями размером с мою кисть, а слышал я только болтовню невидимых бабуинов.

Следуя тропинке, я вышел к деревне базуто. Все жители деревни с мотыгами рыхлили посевы маиса. Их возраст варьировал от семи до семидесяти, и они пели и работали в такт своей собственной музыке. Увидев меня, они остановились и замерли в удивлении. Затем разом все засмеялись. Раньше мне не приходилось слышать такого смеха. В нем была чистая радость и дружелюбие без всякой враждебности или затаенной мысли. Я помахал им рукой и пошел дальше, а они вернулись к прерванной работе и пению. Это был один из незабываемых моментов моей жизни. Жизненный опыт убедил меня, что счастье значит больше, чем любое материальное благополучие. Мне редко приходилось встречать счастливого богача, но я видел много счастливых бедняков в беднейших деревнях Малой Азии и Греции. Я видел счастье в Омдурмане, но счастье, сейчас представшее перед моими глазами, отличалось от всех остальных. В этой деревне отсутствовали малейшие плоды цивилизации. У них не было даже плуга или телеги. Но они были счастливейшими из людей, которых я когда-либо видел. Они были людьми без страха и спеси. Я не мог не сравнить их с африканцами из пригородов Йоханнесбурга или даже с более счастливыми шахтерами Трансильвании. Но даже теперь, после сравнения, я понимал, что пути назад нет. Никакая сила в мире не могла спасти этих счастливых базуто от цивилизации. Дайте срок, и доброе правительство построит в долине школы и снабдит племя инструментами и тракторами.

С внезапной острой болью я спросил себя: «Неужели я видел последних счастливых людей на земле? Неужели все человечество попалось в сети материального успеха? Европейцы счастливы по сравнению с американцами. Они древнее по происхождению, и у них есть традиции. Но как быть с этими африканцами? Разве они не более древние и послушные традициям, чем мы все? Что сделали американцы с краснокожими индейцами - носителями традиции, насчитывающей двадцать тысячелетий? Что же мы делаем? Продаем счастье за прогресс, человеческое право первородства за обладание машинами!»

Красота долины возвратила мне душевное равновесие. Я углубился в лес вверх по берегам Крокодиловой реки, совсем узенькой в истоке. Водопад развеял последние остатки боли. Это не только один из самых больших и величественных водопадов в мире, но и, должно быть, один из самых красивых и, в то время, чистых. Под звуки падающей воды я молился о том, чтобы никогда не забывать, что если человека и можно считать создателем городов, то Бог остается творцом природы.

Я понял, почему меня так тянуло в эту долину, но знал, что никогда не буду жить здесь. Я печалился оттого, что никогда не видел в мире места столь прекрасного, уединенного и счастливого.

Вскоре я приехал в Англию, написал отчет, но в Южную Африку уже никогда не вернулся. Община была основана. Я помогал собирать для ее создания средства. Но тем, кто отправился туда, не доставало опыта, и через пару лет земля была продана. Думаю, ее купили для организации ловли форели, которой знаменита Крокодилова река. Богатые жители Южной Африки, наверное, проводят там выходные.

Я в одиночестве вернулся в Лондон, где меня ждали и готовились к моему приезду. Жена устроила праздник с демонстрацией гурджиевских упражнений и ритуальных танцев, над которыми двадцать четыре выбранных ученика работали под ее руководством. Были сделаны такие же костюмы, какие мы видели в Prieure. Меня застигли врасплох, и я повел себя не лучшим образом. Как раз перед возвращением в Кумб я боялся оказаться на пьедестале и того, что ко мне будут относиться как к высшему существу. Я боялся как за самого себя, так и за других, если они станут искать силу и опору во мне, а не в себе. Это был единственный пункт расхождения взглядов моей жены и моих. Она считала, что другим полезно уважать меня и что мое постоянное самоуничижение является моей слабостью, которую я должен преодолевать.

В большинстве случаев мне удавалось сохранить равновесие между двумя противоположными взглядами на мою роль, но на сей раз мое поведение не лезло ни в какие ворота. Вместо того, чтобы поблагодарить всех за те усилия, которые они приложили, я едва открыл рот и по окончании представления тут же вышел из комнаты. Моя жена сделала все, что в ее силах, чтобы успокоить собравшихся, и они, действительно, восприняли мое поведение как испытание, которому я их подверг, чтобы понять, сделали ли они эту работу для себя или ради благодарности. С тех пор несколько из присутствовавших тогда человек напоминали мне о происшедшем и о том, что все, что бы я ни делал, считалось сознательно направленным к некой высокой, но скрытой цели.

Скажу откровенно, что ничем не поддерживал столь глупого ко мне отношения. Напротив, я пытался выставить напоказ свои многочисленные недостатки и промахи. В этой книге я несколько раз упоминал о своем отношении к женщинам. Я всегда считал, что могу помочь женщине преодолеть трудности или неудачи в личной жизни своей симпатией или больше, чем просто симпатией. Все, что я могу сказать в свое оправдание, - я никогда не становился между женщиной и ее мужем и никогда не поддерживал интерес замужней женщины ко мне. Но я всегда был готов пойти навстречу свободной женщине. Две такие связи продолжались многие годы и были важной частью моей жизни. Моя жена их не одобряла, но считала их неизбежными при моем характере и нашей разнице в возрасте. Но такие связи действительно непростительны, если они возникают там, где есть отношения учителя и ученика, и я постоянно боролся с ними.

Я едва упоминаю здесь об этой стороне моей жизни, так как считаю, что и других моих действий, которые я не старался ни прятать, ни выставлять напоказ, достаточно, чтобы разрушить всякое представление обо мне как о высшем существе, достойном особого уважения. Другой моей явной слабостью была гнусная привычка врать, как для того, чтобы сделать людям приятное, так и для того, чтобы избежать конфликтов. Все знали об этой моей привычке и все же продолжали относиться к моим действиям так, словно ими руководил некий высший разум.

Я обладал еще одной «милой» особенностью: легко соглашался с каким-нибудь предложением, а потом после собственных раздумий находил его ошибочным и поступал совершенно другим образом без каких-либо предупреждений или объяснений. Я видел и другие свои недостатки и мало заблуждался на свой счет.

Я вернулся в Англию и нашел жену не только уставшей, но и серьезно больной. Два года она без отдыха несла всю тяжесть забот в Кумб Спрингс, и я предложил отправиться в автомобильную поездку во Францию.

Я слышал об открытии палеонтологами древних наскальных рисунков в Ласкоксе и, поскольку доисторические времена всегда меня интересовали, хотел увидеть их собственными глазами. Нам повезло: мы смогли осмотреть пещеры сразу после того, как в них был открыт доступ посетителям. Мы забрались под нависающую скалу и разглядывали рисунки при свете ламп. Эффект был неописуемым. Здесь, перед нашими глазами, были доказательства того, что как минимум двадцать тысяч лет назад на земле жил человек - носитель высокой культуры и значительных технических навыков. Об этих рисунках написано так много, что мне почти нечего добавить, кроме того, что я убедился, что в них можно различить два культурных слоя. Один из них представлял эзотерическое общество, знавшее, с какой целью создаются эти подземные изображения и применившее для этого технические возможности, намного опережавшие время, в котором они жили. Другой уровень относится к пещерным поселениям вокруг Лес Эйзиес, в которых все имеет примитивные черты, присущие жителям каменного века. Недельное пребывание в Дордогне и посещение музея Человека в Париже убедили меня, что эзотерические общины существовали и в древности, правда, они существенно отличались от тех фантастический описаний, что приводятся в теософской и оккультной литературе, так нежно любимой князем Сабахеддином. Я мог представить себе огромные стада оленей и бизонов, племена охотников, следующих за отступающим ледником, и на заднем плане мудрецов, подготавливающих будущее, которое мы унаследовали.

Жена вернулась домой повеселевшей, но все с той же непонятной болью. Я возил ее к различным докторам, но никакого определенного диагноза не добился. В мае я узнал, что Powell Duffryn требуются сведения об исследованиях, проводящихся в Соединенных Штатах, направленных на получение нефти из угля. Я предложил поехать туда и составить доклад. Получив добро, я написал мадам Успенской, с надеждой спрашивая у нее позволения встретиться с ней. К своему восхищению, я получил сердечный ответ, приглашающий меня погостить в Мендхеме.

Я прибыл 7 июня, за день до своего пятьдесят первого дня рождения. У внука мадам Успенской, Леонида, в этот же день был день рождения, и меня пригласили принять участие в праздновании. Я был удивлен, встретив двух старых учеников Успенского, о которых я слышал, что они ушли из группы. К тому времени мадам Успенская почти не выходила из своей комнаты и никого не принимала.

Меня пригласили к ней, и, расспросив о здоровье жены, она поинтересовалась: «Теперь, когда ушел мистер Успенский, что будете делать Вы?» Я ответил, что надеялся найти мистера Гурджиева. Но не могу отыскать его следов. Я предположил, что он или умер, или, как кто-то говорил мне, помешался. Она возразила: «Он не помешался. Он никогда не был сумасшедшим. Он живет в Париже. Почему бы вам не съездить к нему?»

Ее слова неимоверно потрясли меня. Мгновенно я увидел, как глупо поступил, не проявив никакой настойчивости в поисках. Я вспомнил последнюю беседу с ним, после которой прошло почти четверть века. Я до смерти перепугался. Я уже не был молод. Смогу ли я вынести его методы? Чего он потребует от меня на этот раз? И вместе с этим потоком вопросов на меня нахлынуло облегчение. Я больше не был один. Единственный из всех людей, о котором я мог с уверенностью сказать, что его внутреннее видение несравненно глубже моего, был рядом и мог помочь.

Я сказал мадам Успенской: «В Америке мне нужно закончить работу. Потом, если вы скажете мне, что я должен сделать, я уеду».

Она ответила: «Все не так просто. Дело касается не только Вас. Вы не знаете, в каком положении находится мистер Гурджиев». Она велела своей компаньонке мисс Дорлингтон прочесть письмо, которое она написала в Лайн, задавая группе тот же вопрос, что и мне, и предложив им обдумать возможность возвращения к Гурджиеву. Письмо вызвало бурю. Некоторые сочли себя связанными обещанием Успенскому никогда не иметь дело с Гурджиевым. Другие хотели бы получить больше информации. Только двое - те, что приехали в Америку, - решили, что попытаются вновь работать с Гурджиевым. Впоследствии оказалось, что предложение мадам Успенской вызвало враждебность фанатично настроенной группы, принимавши каждое слово, сказанное Успенским, за непреложный закон, который никто не мог нарушить, не предав священного доверия. Он сказал: «Никто не должен общаться с Беннеттом», - и необходимо было соблюдать это, жив он или умер, действовал ли он по справедливости или был введен в заблуждение.

Это меня не удивило. История учит, что когда духовный учитель, малый или великий, покидает земную сцену, его последователи разбиваются на фракции. Каждая претендует на сохранение и передачу того, что принес в мир их учитель, но одни слишком буквально воспринимают свою задачу, храня каждое слово, каждое воспоминание, каждое предписание так, словно они были выкристаллизованы и скреплены навечно. Другие тайно или явно празднуют освобождение от учителя и идут туда, куда их ведут личные побуждения. И только третьи сохраняют дух учения, приспосабливая его к внешним изменениям и даже изменяя его, если приходит что-нибудь новое.

В таком виде, полагаю, каждый примет третий вариант действия. Он соответствует притче о талантах, которая осуждает раба, зарывшего деньги господина в землю. Но в действительности все не так просто. Многие полагают, что следуют Пути Жизни, в то время как их ведет личное упрямство и эгоизм. Идущие по первому пути будут стойко отрицать, что закопали доверенный им талант в землю.

Обращаясь к прошлому, мы видим, как все последователи великого человека убеждены, что делают все в интересах его памяти. Лишь историческая перспектива позволяет нам увидеть разделение фракций. Со временем пассивные последователи исчезают, как исчезла христианская еврейская община в Иерусалиме, или Эхл-и-Юейт, или «Люди Дома», в Мекке. Только почти что еретики, такие как Св. Павел, или Му'авийа, пятый халиф, за внешней формой прозревали внутреннюю сущность послания и продолжали его жизнь в жизни людей. В буддийских текстах приводится контрастное описание Ананды, ближайшего ученика, сохранившего в памяти каждое слово Учителя, и Сарипутты, искателя, проповедника опасных взглядов. Ананда и подобные ему канули в Лету после смерти Будды. Активные искатели, едва ли не еретики, сохранили жизнь Дхармы.

И если мадам Успенская представлялась последователям своего мужа почти еретичкой, то это потому, что она смотрела на жизненное содержание, а не на форму его учения. Она знала, что ни одно учение, начинающееся и заканчивающееся в человеке, не может быть жизненной силой. За Успенским она видела Гурджиева, а за Гурджиевым - Великий Источник, источник всякого добра и совершенных даров.

Я не колебался ни минуты. Узнав, что Гурджиев жив и здоров, я решил немедля отправиться к нему. Но вначале я должен был выполнить свои обязательства. Я отправился в поездку по угольным научно-исследовательским лабораториям Соединенных Штатов. Хотя моя мать была американкой в четвертом поколении, я никогда не бывал в США, и все восхищало меня. Упомяну о двух происшествиях, иллюстрирующих контрасты этой великой страны.

В мои планы входило посещение Бюро научно-исследовательской станции при горнорудных шахтах, тогда работавшей над карбонизацией бурого угля, в Голдене, Колорадо. Голден - приисковый городок, основанный в дни поиска золота, когда Колорадо был отдаленным штатом. Он расположен на высоте 8000 футов над уровнем моря у подножья Скалистых гор, за Денвером. Мне указали ресторанчик, знаменитый своими бифштексами. Владелец был внуком его основателя, когда крупный рогатый скот только начали разводить в Штатах. Без труда найдя его, я уселся за столик и заказал мясо. Мне ответили, что понадобится три четверти часа для его приготовления. Я прошелся по городку и пришел минут на двадцать раньше срока. Проглядывая меню, я увидел форель Скалистых гор и заказал ее, чтобы скоротать время. Вскоре передо мной оказалась огромная рыбина, весом не менее полутора фунтов, и я понял, что наемся до отвала. Рыба была превосходной, и я прикончил ее. Тут я заметил, что посетители ресторана посматривают на меня с любопытством. На огромном овальном блюде принесли мясо. Это было целое ребро, весом в два с половиной фунта: пятинедельный мясной рацион в Англии. В жизни я не ел такого нежного мяса и изо всех сил старался отдать ему должное, но мысленно я все время возвращался к миллионам мужчин и женщин, голодающий в трудовых лагерях Европы и Азии.

На следующий день доктор Перри, директор исследовательской станции, отвез меня через горы в Рифл, на двести миль к западу. Был конец июня, и в Денвере было жарко, как в печке. По мере того, как мы поднимались выше, становилось холоднее, но все же я с удивлением встретил вид, открывшийся перед нами: везде, куда ни кинешь взгляд, - заснеженные горы и огромный ледник, у подножья которого паслось стадо древних бизонов. Они настолько были похожи на бизонов, изображенных в Ласкаских пещерах, что у меня замерло сердце. В тот момент я решил, что американские индейцы оставались связующим звеном с древностью и что мы совершили ужасное преступление, уничтожив их культуру вместо того, чтобы учиться у них.

Рифл - небольшой шахтерский городок в отдаленной части Колорадо с высокой столовой горой, простирающейся на сотни миль. Я намеревался осмотреть одно из крупнейших мировых месторождений сланцевой нефти и то, как ее добывают. Это была одна из множества поездок, я побывал в разных частях страны.

Если бы моя книга предназначалась ученым, я бы посвятил целую главу этому путешествию. Я познакомился со многими людьми, увидел сильные и слабые стороны американской науки и техники. Стремление во всем полагаться на механизмы отнимает у них гибкость и подавляет инициативу. С другой стороны, они в большей степени, чем любая промышленная организация в Англии, осознавали трудности, возникающие при переводе производства на широкомасштабные рельсы. В Англии мы часто терпим неудачу, потому что слишком поспешно переходим от исследований к массовому производству.

В Powell Duffryn мы совершали ту же ошибку, в основном по моей вине. Деланиум - действительно, отличное изобретение - мог бы принести коммерческий успех при малом риске вложенного капитала. Но мы очень торопились, и теперь Powell Duffryn Carbon Productsc испытывали трудности, подобно боли при прорезывании зубов. Я должен был это предвидеть, но мне не хотелось гасить энтузиазм директоров. В конце концов все устроилось лучшим образом, как это бывает обычно на предприятиях с достаточной финансовой поддержкой, но мне пришлось расплачиваться за недостаток предусмотрительности.

Все это произошло позднее, но я упоминаю об этом, потому что важно понять разницу между английским и американским подходами к решению технических проблем. Для нас верная идея важна сама по себе. Для американцев главное - иметь нужное оборудование. Если они сталкиваются с материальными проблемами, машины значат больше, чем идея, стоящая за ними. В этом отношении русские имеют преимущество перед нами обоими: они уделяют внимание равновесию между идеей и техническим обеспечением. На обратном пути в Англию я вновь остановился в Мендхеме и обнаружил, что двое моих друзей уже отправились к Гурджиеву. Каждый день я писал письма своей жене. В последнем письме перед отплытием говорилось: «Мне кажется, это наш последний бросок. Я не смогу и не буду продолжать работу в Кумбе один. Мадам Успенская утверждает, что никогда не была и не станет учителем в глазах других людей. Она предупреждает меня, что Гурджиев может предъявить нам непомерные требования. Здесь, в Мендхеме, она поставила перед своей группой вопрос: «Как бы вы поступили, если бы пришел Учитель?» Ответом, несомненно, должно быть полное предание себя в его руки. Предположим: то, что он написал в «Вестнике грядущего добра», правда, и в Персии действительно существует тайная школа, куда он посылает учеников? И, предположим, он велит мне покинуть Англию и тебя тоже и отправиться туда? Что я буду делать?»

Я отправился обратно на Мавритании, за шесть дней плавания составив отчет для Powell Duffryn. На четвертый день я получил телеграмму от жены: «Ты должен делать все, чтобы он ни сказал, даже если для нас это означает разлуку навсегда». Это был героический ответ, поскольку я очень хорошо знал, что она не переживет моего отсутствия.

В конце июля я добрался домой и с тревогой обнаружил, что ее состояние резко ухудшилось. Ее постоянно мучили боли. Бернард был в отчаянии. Он водил ее к одному специалисту за другим. Один говорил, что это почки, другой - что дело в травме позвоночника, третий туманно намекал на рак. Ночи были наиболее мучительными. Она не могла заснуть до четырех-пяти утра, когда должна была принимать горячую ванну. Тепло приносило ей облегчение, тогда на несколько часов она засыпала. Несмотря на боль и растущую слабость, она настояла на том, чтобы поехать в Париж вместе со мной.

Шестого августа 1948 года мы отправились в путь. Бернард боялся, что она не перенесет поездки. Он позвонил своему приятелю-врачу и попросил его встретить нас на Северном вокзале с каретой скорой помощи. Мужество жены было огромно. Она не захотела и слышать о том, чтобы ее несли на руках и сама спустилась к такси. Я отвез ее в отель на левобережье, так как на следующий день мы должны были отправиться на улицу дю Бак рядом с бульваром Св. Германа, чтобы увидеться с мадам де Зальцман, которую я не видел семнадцать лет со времен ее короткого визита в Гадсден. Мы обнаружили, что она живет на пятом этаже и что в доме нет лифта. Я хотел, чтобы жена подождала внизу, но ничто не могло остановить ее. Медленно, преодолевая боль, она поднялась по ступенькам.

Мы встретились с мадам де Зальцман; маленькой, очень прямой дамой с белоснежными волосами, очень изменившейся по сравнению с той молодой женщиной, одной из лучших учениц Гурджиева в Prieure, которую я помнил. Как только мы прибыли, она спросила, не хотим ли мы позавтракать с мистером Гурджиевым. Потрясенные легкостью, с которой это произошло, мы тут же согласились. Мы были готовы к длительному ожиданию и многочисленным испытаниям, прежде чем сможем его увидеть.
 

Глава 20

Медленно, с трудом, моя жена спускалась по узким, крутым и витым ступенькам в древний дворик дома номер 44 по улице дю Бак. Медленно она забралась в такси, мы поехали, пересекли Сену в Понт де л'Альма, обогнули площадь Звезды и затем вниз через цветущие катальпы, окаймляющие Карнот-авеню. Жаркий, солнечный день не мог согреть мое сердце. Сила духа моей жены казалась неестественной, разве что это были те таинственные силы, которые иногда приходят к людям незадолго до смерти.

Квартира мистера Гурджиева находилась в доме номер 6 по улице Полковника Ренальда, на первом этаже, слева. Зайдя, мы погрузились в ароматы шафрана и полыни и другие, менее различимые, так что, казалось, мы очутились в другом мире. Квартира составляла странную противоположность Prieure. Все в ней было маленьким, темным и грязным, создавая впечатление нищеты, не европейской и не азиатской. Вспоминая величественные салоны и сады Prieure, огромный Дом Обучения, украшенный орнаментами, сияющее солнце 1923 года, казалось, что Гурджиев повернулся спиной не только к блеску и великолепию, но и солнечному свету. День был в самом разгаре, но шторы опущены и зажжен электрический свет.

Мадам де Зальцман проводила мою жену в небольшую гостиную справа и тут же ушла в левый коридор, через несколько мгновений вернувшись с Гурджиевым. Я повернулся к нему, стоящему на потертом ковре, изменившемуся даже больше, чем обстановка. Темные изогнутые усы побелели, а сияющее, насмешливое лицо потеряло свои твердые очертания. Он стал старым и грустным, но кожа осталась гладкой, а осанка столь же прямой, как и раньше. Я почувствовал внезапную теплоту, столь отличную от юношеского почитания и застенчивости, которые я испытывал к нему в Prieure.

На нем была красная феска, скорее в духе оттоманских турков, чем египтян или марокканцев. Открытая рубашка и свободные брюки были более ему к лицу, чем щеголеватые френчи, которые он носил в 1923. Как всегда, его движения были грациозны, а жесты сдержанны, что само по себе создавало вокруг него атмосферу отдыха и хорошего самочувствия. Мадам де Зальцман представила меня, упомянув, что он должен помнить меня по Prieure. Он возразил: «Нет, я не помню». Посмотрел на меня несколько мгновений, помолчал и добавил: «Вы - номер восемнадцатый. Не Большой Восемнадцатый, а маленький восемнадцатый». Представления не имею, что он имел в виду, но его манеры наполнили меня счастьем, и я почувствовал себя как дома. Может, он и не помнит меня, но он меня принял. Двадцать пять лет назад я уехал из Prieure, но, когда я увидел его, время исчезло, и я словно бы никогда не покидал его.

Кроме него в квартире было всего несколько человек. Ланч еще не начинался, хотя время уже перевалило за два часа. Мы вошли в скромную гостиную, площадью примерно одиннадцать футов. Стены были увешаны отвратительными олеографиями и мазней, выполненной масляными красками. В двух стеклянных ларцах лежала какая-то ерунда: куклы в костюмах и непонятные безделушки. Везде стоял запах кухни.

Американец громко читал по-английски рукопись. Каждое слово произносилось четко, но я почти ничего не понял. Через какое-то время молодая женщина просунула в дверь голову и сказала: «В цепочку». Гурджиев повторил: «В цепочку!» Без всяких объяснений большинство присутствующих выстроились в ряд, образовав цепочку от кухни до столовой. Мадам де Зальцман усадила мою жену за стол и стала негромко ее расспрашивать. Я присоединился к остальным, не зная, чего ожидать дальше.

Гурджиев прошел на кухню и стал наполнять тарелки из нескольких больших кастрюль. Тарелки ставились друг на друга: рагу внизу, суп сверху, каждое блюдо накрыто еще одной тарелкой. Их передавали из рук в руки и расставляли на столе. Я оценил преимущество этого метода сервировки через несколько недель, когда в столовой, рассчитанной на шестерых, собралось человек сорок, и перемена блюд попросту была невыполнимой.

Меня посадили справа от Гурджиева, а мою жену - напротив, слева от мадам де Зальцман. За ланчем, как обычно, произносились тосты, и сотрапезники обменивались кусочками еды, как это описано в книгах, посвященных Гурджиеву. Спустя некоторое время он перестал жевать и обратился по-английски к моей жене: «Вам больно?» «Да». «Очень больно?» «Да». Он вышел из-за стола и вернулся с коробочкой, вынул из нее две пилюли и сказал: «Примите их. Если боль пройдет, я буду знать, как Вам помочь. Если нет, скажите мне». Он возвратился к еде и больше ею не занимался.

Все наше внимание привлекала череда тостов. Я помнил гурджиевские тосты в Prieure за идиотов различных видов по субботним празднествам, но теперь ритуал явно был основательно разработан и строго соблюдался. Гурджиев сидел и слушал. Тосты произносились тем же американцем, который читал. Он сидел слева от Гурджиева и назывался «директором:» Гурджиев объяснил, что это древний обычай, известный в Центральной Азии, и его можно найти в евангельском рассказе о свадьбе в Кане, в Галилее, где распорядитель празднества, или тамада, выполняет те же обязанности, что и директор за столом у Гурджиева.

Вдруг он оборвал сам себя и, повернувшись к моей жене, спросил: «Где теперь Ваша боль?» Она ответила: «Ушла». Он настаивал: «Я спрашиваю, где она сейчас?» С глазами, полными слез, она сказала: «Вы взяли ее». Он произнес: «Я доволен. Рад, что смог Вам помочь. После кофе мадам де Зальцман покажет Вам упражнения».

Ланч продолжался часов до пяти. Когда мы поднялись из-за стола, он пригласил меня в небольшую комнатку выпить кофе. Это был и его кабинет, и кладовая, увешанная от пола до потолка сухими травами, сухой рыбой и колбасами, с полками по всей окружности, заставленными различными продуктами. В Англии продукты питания все еще жестко ограничивались, и такая выставка провизии производила необычное впечатление. Однако Гурджиев сразу же приковал к себе мое внимание, сказав: «Знаете ли Вы, какова первая заповедь Господа человеку?» Пока я тщетно искал ответ, он дал его сам: «Рука руку моет!» Помолчав, чтобы до меня дошло, он продолжал: «Вам нужна помощь,и мне нужна помощь. Если я помогу вам, Вы должны будете помочь мне». Я сказал, что готов сделать все, чего бы он ни захотел.

Он заговорил о трудностях, которые испытывает в Париже, как ему не хватает денег на важную для него поездку в Канны. Я не удивился, так как был готов отдать столько денег, сколько смогу. Тогда он спросил: «Чего Вы от меня хотите?» Я ответил: «Научите меня работать над моим Бытием». Он согласился: «Верно. Знаний в Вас слишком много, а Бытия - ноль. Если хотите, я покажу вам, как нужно работать, но придется выполнять то, что я скажу». В нашем разговоре было нечто неземное. Он был точным продолжением нашей беседы в Prieure, которая, в свою очередь, продолжала самый первый разговор в Куру Чешм с князем Сабахеддином двадцать семь лет назад. Я сказал ему: «Я знаю, что, если останусь таким, как я есть, мое положение будет безнадежно. Поэтому я вернулся к Вам». Он ответил: «Делайте, как я скажу, и я научу Вас, как измениться. Нужно только перестать думать. Вы слишком много думаете. Надо научиться ощущать. Понимаете ли Вы разницу между ощущением и чувством?» Я ответил, что первое относится к физическому уровню, а второе - к эмоциональному. «Да, более или менее. Но Вы всего лишь знаете об этом умом. Но не понимаете этого всем своим существом. Этому Вы и должны научиться. Скажите, чтобы мадам де Зальцман показала Вам и миссис Беннетт упражнение для ощущений и чувств».

Когда я уже выходил из комнаты, он окликнул меня и спросил: «Читали ли Вы «Баалзебуба?» Я понял, что он говорит о книге, отрывки из которой зачитывались вслух перед ланчем, и ответил, что никогда не видел этой книги. Он сказал: «Нужно прочесть ее много раз. Возьмите главы о Ашиате Шиемаше и трижды прочтите, прежде чем придете сегодня к ужину».

Я нашел свою жену сидящей рядом с мадам де Зальцман и рассказывающей ей о Кумб Спрингс. Когда я сказал, что мы должны научиться упражнению для ощущения и чувствования, мадам де Зальцман спросила, уверен ли я в том, что правильно понял, поскольку это упражнение требует подготовки. Однако оказалось, что именно этого он и хотел, и она очень просто и ясно объяснила, в чем заключается упражнение и как долго и часто мы должны выполнять его. Она также дала мне рукопись тех трех глав, о которых он говорил. Я вернулся на д'Эйлау-авеню и несколько раз прочел эти главы. В них рассказывалось о мистическом проповеднике Ашиате Шиемаше и его «Организации во имя существования человека». Они произвели на меня глубокое впечатление. Я увидел в них предсказание грядущих событий. Позже Гурджиев подтвердил мою интерпретацию.

Жена была буквальна наэлектризована из-за пережитого. Я, со своей стороны, видел, что по крайней мере на время она получила облегчение и встала из-за стола со своей обычной живостью, а не медленно и болезненно, как это происходило в течение последних нескольких месяцев. На следующий день она долго наедине говорила с Гурджиевым, но никогда не передавала мне содержание этого разговора, заметила только, что он больше касался меня, чем ее, и что она убедилась, что он действительно может помочь мне.

Бернард поселил нас в квартире у своих друзей, молодой пары, героев французского Сопротивления. Он приехал с едва теплившейся надеждой увидеть Гурджиева. Нас сопровождала и Элизабет Майал, но она отклонилась немного к югу, чтобы своими глазами увидеть Ласкоские пещеры, которые произвели на нас такое впечатление.

Когда мы вернулись на д'Эйлау-авеню, Бернард пришел в восхищение от состояния моей жены. Выздоровление наступило не сразу, но несколько дней она спала без боли, и ее таинственная болезнь исчезла. До конца жизни эта боль никогда не возвращалась, и она пребывала в уверенности, что Гурджиев исцелил ее.

Этим же вечером мы были приглашены на ужин, где Гурджиев объявил, что едет в Канны. Я дал ему приличную сумму денег и надеялся, что благодаря им путешествие стало возможным. Он предложил мне отправиться вместе с ним, но я сказал, что не взял с собой машину. Он возразил: «Пошлите за своей машиной и следуйте за нами». Я позвонил племяннику жены, Пьеру Эллиоту, который обещал приехать на следующий день.

Гурджиев уехал во взятой напрокат машине, вместе с тем американцем, который читал в тот первый вечер, Георгием, его русским шофером и молоденькой девушкой по имени Лиза Трэкол. Мы с женой собирались последовать за ним на следующий день. Проводив Гурджиева, моя жена, Бернард и я мирно провели вместе весь день. Бернард был нам очень близок, и мы хотели, чтобы он разделил наш опыт. Долго это казалось невозможным, так как я понял со слов мадам Успенской, что мы с женой можем искать встречи с Гурджиевым, но я не должен просить разрешения приводить кого-нибудь из своих учеников.

На следующее утро, как мы и договорились, я позвонил и сообщил, что прибыла моя машина, и спросил, нет ли кого-нибудь еще, кто мог бы поехать со мной. Мне ответили, что ночью произошла серьезная авария и что мадам де Зальцман отправилась на поиски Гурджиева и привезет его домой. Я передал эти новости своим. Мы были в шоке. Что если он умрет, как раз тогда, когда мы только нашли его?

Солнце зашло, когда Пьер Эллиот на предельной скорости пригнал мою машину из Дьеппа. Я приехал на улицу полковника Ренальда, надеясь чем-нибудь помочь. В тот же момент к двери медленно подъехали две большие машины: они только сейчас вернулись. Первым моим побуждением было уехать незамеченным, чтобы не быть лишней обузой, но тут я сообразил, что они, должно быть, смертельно устали и что я могу помочь с багажом.

Я припарковал машину и вышел на дорогу. Начинало смеркаться, но было как-то неестественно темно. На улице не было ни души. Я стоял, смотрел и ждал. Дверь одной машины распахнулась, и из нее медленно вышел Гурджиев. Его одежда была покрыта кровью. Лицо черно от кровоподтеков. Было и еще что-то: я понимал, что смотрю на умирающего человека. Даже не так. Это был мертвец, труп; но он вышел из машины и продолжал идти.

Я весь дрожал так, словно бы увидел привидение. Я не думал, что он устоит на ногах. Но он дошел до двери, затем до лифта и вошел в свою квартиру на первом этаже, слева. Я шел за ним как завороженный.

Он вошел в свою комнату и сел. Затем проговорил: «Все органы разрушены. Надо сделать новые». Он заметил меня, улыбнулся: «Приходи ужинать вечером. Я должен заставить тело работать». По нему прошла судорога боли, и я увидел, как из уха полилась кровь. В голове пронеслась мысль: «У него кровоизлияние в мозг. Он убьет себя, если будет продолжать заставлять свое тело двигаться». Он спросил у мадам де Зальцман: «Как там X?» Имени я не разобрал. Она ответила, что его увезли в американский госпиталь. Он приказал: «Съезди проведай его. Как он?» И добавил: «Хочу дынь. На обратном пути купите дыни».

Я сказал себе: «Он должен все это пережить. Если его тело остановится, он умрет. Он властен над своим телом». Вслух я предложил отвезти мадам де Зальцман. В этот момент я увидел ее героическое мужество. Она была серой от переживаний и не могла вынести мысль, что придется оставить его в такой момент, но повиновалась безоговорочно.

Она сказала: «Ведите машину осторожно. Я не смогу выдержать большего». В лучшие дни мое вождение не доставляло удовольствия пассажирам, а в тот день я совсем никуда не годился. Тем не менее, как-то я справился и даже остановился у рынка на площади Св.Фердинанда, чтобы купить дыни, но все магазины были уже закрыты.

Из ниоткуда появился Пьер, с тревогой ожидая в дверях новостей. Гурджиев спросил, кто это, и сказал: «Скажите ему, пусть достанет дынь. Если он сможет, будет всегда желанным гостем в моем доме». Пьер, всегда лучше всех владевший собой в минуты кризиса, отправился в Холле и привез громадное количество дынь. Я вернулся за женой и чтобы сказать Бернарду, что Гурджиев хочет укол морфия, чтобы успокоить боль.

Ужин в тот вечер был мучительным. Приехал доктор и сказал, чтобы Гурджиев лежал абсолютно неподвижно и что он умрет, если не от травмы, то от пневмонии. Гурджиев отверг все советы и спустился к ужину. Он немного поел и выслушал четыре тоста. Наконец он отправился в постель. Пришел Бернард с морфием, ему пришлось обойти одного за другим всех его приятелей- докторов, пока он не застал одного дома. Гурджиев сказал, что морфий ему больше не нужен, так как он понял, «как жить с болью».

На следующий день он был очень болен. У него была раздроблена кость в черепе, что само по себе не очень страшно, но вдобавок были сломаны несколько ребер и легкие наполнились кровью. Он проезжал через маленький городок Монтпргис, как вдруг пьяный-водитель грузовика вылетел со своей стороны дороги и настиг машину Гурджиева. Водитель грузовика и его пассажир были убиты на месте. Машина Гурджиева согнулась пополам, зажав его между сидением и рулем. Понадобился час, чтобы вытащить его. Он оставался в сознании и руководил каждым движением, чтобы избежать смертельной кровопотери. Трое пассажиров в его машине отделались легкими ранениями.

Почти все французские ученики Гурджиева в это время находились на отдыхе. Каждый, кто мог позволить себе провести несколько дней за городом, использовал для этого поездку Гурджиева в Канны. На второй день после аварии, Гурджиев пригласил Бернарда и Элизабет, вернувшуюся в Париж, к немалому удивлению и благодарности последних. До конца его жизни они никогда не упускали возможности побыть с ним. Кроме нас пятерых: моей жены и Элизабет, Бернарда, Пьера и меня, в квартире Гурджиева почти никого не бывало. Нам было велено приходить к обеду и ужину. В среду после аварии Гурджиев, войдя в столовую, спокойно заметил: «Никогда не позволяйте врачам давать вам пенициллин. Он отравляет психику человека». Когда он был очень болен, ему сделали инъекцию против пневмонии, но на следующий же день он отказался принимать врача. Профессиональная сиделка-француженка ухаживала за ним. Вначале она пришла в отчаяние и сказала: «Как это он еще не умер? Ведь он себя убивает». Гурджиев настойчиво присоединялся к нам во время еды.

Мы с женой наблюдали потрясающее изменение. До аварии он был тем загадочным Гурджиевым, которого мы знали и о котором ходили всякие невероятные истории. В течение четырех или пяти дней после аварии казалось, он не испытывал нужды играть роль или прятаться за маской. Тогда мы почувствовали его необычайную доброту и любовь к человечеству. Несмотря на искалеченное лицо и руки - он был в буквальном смысле черным и синим с головы до ног - и страшную телесную слабость, он казался нам прекрасным существом из другого и лучшего мира. Бернард и Элизабет, незнакомые с ним раньше, не могли примириться со своими впечатлениями от него и от того, что они слышали и читали о нем.

Я уверен, что на несколько дней перед нами открылся подлинный Гурджиев, которому приходилось своим отталкивающим поведением заставлять людей работать над собой вместо того, чтобы поклоняться ему. Через неделю он уже мог выходить, и через среду после аварии, как он и предсказывал, он вернулся к своему обычному распорядку: ходил в свое кафе по утрам, делал покупки, принимал невероятное количество посетителей, и, кроме того, все больше и больше людей сидело с ним за столом. Вновь он стал прежним Гурджиевым, еще более загадочным, чем раньше. На третий или четвертый день после аварии он сказал мне: «Сколько народу у тебя в Англии?» Я ответил, что около двухсот, а в данный момент восемьдесят собрались на семинар в Кумб Спрингс. Я оставил им задание на три-четыре дня, полагая вскоре вернуться. Услышав, что так много людей свободны и могут приехать в Париж, он сказал: «Пусть все приезжают. Моя французская группа отдыхает. Нельзя терять время. Возвращайся домой и привези всех, кто захочет приехать».

Мы с женой на машине вернулись в Англию и собрали всех приехавших в Кумб на семинар и тех, до кого удалось дозвониться. Я сказал им: «Некоторые из вас знают, что мы с миссис Беннетт уезжали в Париж, чтобы увидеться с мистером Гурджиевым. Мы встретились и собирались ехать с ним в Канны. Страшнейшая авария, чуть не стоившая ему жизни, нарушила наши планы. Но благодаря ей появилась возможность для всех из вас, кто хочет, поехать в Париж и самим познакомиться с ним. Вам известно, что я всегда считал мистера Гурджиева Великим Учителем, создателем нашей Системы. Поручив себя его непосредственному руководству, мы можем надеяться на прогресс, казавшийся невозможным. Но должен вас предупредить: будет нелегко».

Я коротко описал им наш приезд и аварию и упомянул об обещании Гурджиева показать нам, как работать над Бытием. Затем я продолжал: «Могу сказать, что за те десять дней, которые прошли с тех пор, как я покинул Англию, свершилось чудо. Теперь у меня есть надежда: не слепая надежда, но то, что я бы назвал Объективной Надеждой на то, что я могу достичь трансформации Бытия, которая была моей целью тридцать лет. Уверен, что некоторая объективная надежда существует и для каждого из вас. Должен предупредить вас, что Гурджиев гораздо более загадочен, чем вы можете себе вообразить. Я убежден, что он добр и работает на благо человечества. Но его методы зачастую непереносимы. Например, он использует отвратительные выражения в своей речи, особенно с дамами, которые весьма брезгливо относятся к подобным вещам. У него репутация человека, бесстыдно обращающегося с деньгами и женщинами. Не мне судить, истинны или ложны эти слухи. Но я знаю, что он может показать способ эффективной работы. Он показал мне упражнение, полностью изменившее мое представление о самовоспоминании. Я отправлялся в Париж убежденный, что самовоспоминание и недостижимо, и необходимо человеку, теперь уверен, что оно достижимо и с легкостью, с помощью простого вовлечения сил, скрытых в наших телах».

«Я полагаю, что как бы ни был велик риск и цена, игра стоит свеч. Но я не хочу, чтобы вы слепо шли за мной. Помните совет, написанный над входом в Дом Обучения в Prieure: «Если у вас нет хорошо развитой критичности, вам нет смысла входить сюда». Если вы решитесь войти, держите глаза открытыми. Я не верю, что скандальные слухи, окружающие Гурджиева, верны, но вы Должны иметь в виду, что они могут быть верны, и действовать соответственно».

Несколько человек взяли слово и отметили, что они впечатлены не столько тем, что я сказал, сколько явным изменением, происшедшим со мной. Еще до конца вечера большинство присутствующих обратились ко мне с просьбой взять их с собой в Париж. В августе 1948 года я привез около шестидесяти человек в дом Гурджиева. Хотели приехать еще десятки, но квартира на улице полковника Ренальда, заполненная до отказа, никак не вмещала больше шестидесяти человек, а к тому времени со всего мира стали собираться его старые и новые ученики. Нам необычайно повезло попасть в период затишья и пережить вместе с ним события, относящиеся к аварии.

Когда вернулась французская группа, мы стали приезжать в Париж как можно чаще на выходные. Некоторые из моих учеников взялись помогать в работе в Париже, особенно в копировании «Баалзебуба», тогда еще в рукописи, который остро требовался повсюду. Члены английской группы были чрезвычайно благодарны французам, которые отодвинулись на задний план, чтобы облегчить нам доступ к Гурджиеву. Семь лет Гурджиев был полностью в их распоряжении, обучая их с постоянством и настойчивостью большими, чем любую другую из своих групп. Они глубоко уважали мадам де Зальцман, поддерживавшую их во всех перипетиях и разочарованиях, с которыми сталкивался каждый учившийся у Гурджиева.

Вскоре после того, как в Париж потянулись ученики из Кумб Спрингс, к Гурджиеву приехал Кеннет Уолкер с двумя спутниками, которых я уже встречал в Мендхеме. Уолкер выглядел печальным, разочарованным стариком. Гурджиев принял его с подлинным участием, возродил в нем веру и надежду гораздо более в его чувствах, чем в его уме. С огромной радостью мы наблюдали за трансформацией, происходящей на наших глазах. Через несколько дней Уолкер помолодел и ожил. Он вернулся в Лондон и говорил с учениками Успенского - с теми из них, кто был готов слушать. В результате многие приехали в Париж. Вскоре между Лондоном и Парижем установились три гармонично сочетающихся потока. Третий был организован Джин Хип, замечательной женщиной, одной из основательниц «Little Review», известной в авангардных кружках Америки уже сорок лет назад. Около двадцати лет она несла знамя Гурджиева и только Гурджиева в Лондоне, отказываясь иметь дело с группами Успенского и с остальными, которых она с присущей ей безапелляционностью называла ренегатами. За столом Гурджиева собирались люди из разных концов мира и с разными представлениями о том, что значит слово «Гурджиев».

Но за этим столом забывались всякие различия. Мы узнавали нечто новое и необычное: глубинную значимость человеческого тела и скрытые в нем возможности. Гурджиев показал нам упражнения столь новые и с такими неожиданными эффектами, что перед нами словно бы открылся новый мир. Он также внушал, но лишь тем, кто приехал с искренним желанием увидеть путь, важность и крайнюю необходимость работы над собой, чтоб освободить личность от иллюзий и зависимости. За столом распорядитель должен был произносить тосты за «безнадежных идиотов», чтобы мы четко различали тех, кто субъективно безнадежны, поскольку уверены в своей никчемности, и объективно безнадежных, не кающихся в своих грехах и обреченных умереть собачьей смертью.

Ни одно описание не в состоянии передать ужасающую реальность этого различия так, как его передавал Гурджиев, с огнем в глазах и звучными интонациями Иеремии. Я видел пожилых людей, падающих ниц и плачущих, которые, возможно, не испытывали подобных чувств с детства. Несколько человек, мужчин и женщин, уезжали из Парижа после выходных, проведенных с Гурджиевым, в столь взбудораженном состоянии, что им понадобилось лечение в психиатрических клиниках. Сам он никогда не расслаблялся: каждый день, с утра до вечера, он встречался с людьми, читал, председательствовал на дневных и вечерних трапезах, проводил занятия ритмическими упражнениями и частенько заканчивал день неземными импровизациями на ручном органе.

Ужины, кофе и музыка продолжались за полночь. Только в два-три часа ночи мы расходились по домам. К этому времени мы находились под таким впечатлением от слов Гурджиева, что не могли заснуть. Группами по три, четыре, а иногда и десять человек мы отправлялись в ближайшее кафе и просиживали там час, а то и больше, пытаясь воссоздать то, что говорил Гурджиев. Это привело нас к странному наблюдению: один четко и ясно помнил то, что касалось какого-то предмета, другой запоминал нечто совершенно противоположное по тому же поводу. Порой несколько человек настаивали, что Гурджиев говорил только для них, сообщая им нечто глубоко личное и важное. Другие, сидящие в ярде от них, ничего такого не слышали.

Через некоторое время мы пришли к выводу, что Гурджиев владеет особым видом Майи, позволяющей ему одновременно по-разному обращаться к разным людям. Он в действительности был, как говорила мадам Успенская, X - неизвестным качеством. Чтобы дать некоторое представление о его бесконечном разнообразии, сорок человек, знавших его в различные периоды его жизни, должны были бы написать сорок различных книг. К несчастью, большинство из тех, кто мог бы написать о нем, умерли, не оставив ни строчки.

Я не буду описывать духовные упражнения Гурджиева, так как убежден, что их нельзя выполнять иначе, кроме как под наблюдением опытного руководителя. Здесь лежит серьезнейшее препятствие к распространению гурджиевского метода. Все его ученики соглашаются, что, по крайней мере, в течение первых семи лет интенсивных занятий необходим групповой лидер. Большинство из тех, кто пытался проводить такое обучение, потерпели неудачу, осознав собственные недостатки и неспособность взять на себя ответственность за остальных. Впоследствии те, кто в разное время брали на себя задачу руководства остальными, уставали и перенапрягались. Зависимость от хорошо подготовленных и редко встречающихся учителей является серьезным недостатком этого метода, который невозможно преодолеть.

Одно упражнение, открывшее мне новую область для понимания, я могу описать, поскольку любопытствующему читателю будет нелегко его повторить. Как-то Гурджиев позвал меня к себе в комнату и спросил о моей матери, когда она умерла и что я чувствовал по отношению к ней. Затем он сказал: «Ей нужна помощь, так как сама она не может найти путь. Моя мать уже свободна, и я могу помочь ей. Через нее можно помочь и твоей матери, но ты должен установить между ними связь». Он дал мне фотографию своей матери, умершей двадцать четыре года назад в Prieure, и сказал: «Каждый день полчаса ты будешь делать то, что я скажу. Вначале взгляни на это изображение - ты должен уметь увидеть мою мать с закрытыми глазами. Затем поставь рядом два стула, на правом представь мою мать, а на левом - свою. Стоя перед ними, сконцентрируй внимание на желании, чтобы они встретились и твоя мать получила помощь. Это крайне тяжелое упражнение, и нужно очень сильно желать помочь твоей матери. Сам ты не можешь помочь ей, но через свою мать я могу помочь ей».

Я отнесся к этому упражнению более серьезно, чем к другим. Когда умерла моя мать, я понимал, что ей нужна моя помощь после смерти, но я не представлял себе, как это сделать. Задача оказалась непредвиденно болезненной. Через несколько недель усилие, которое я затрачивал на ежедневное стояние перед двумя пустыми стульями, стало почти невыносимым. К своему удивлению, я был весь в поту, словно занимался тяжелым физическим трудом. Однажды я разрыдался и проплакал все полчаса. Казалось, ничего не произошло. Меня охватили сомнения, будто бы вся эта затея была всего лишь жестокой шуткой, которую Гурджиев сыграл со мной. Затем начались перемены. Через месяц упражнений я начал ощущать в комнате чьи-то присутствия. Сначала они были колеблющимися и неопределенными, а затем приняли вид моей матери и мадам Гурджиевой. Я чувствовал, как моя мать сопротивляется и не хочет посмотреть налево. И вот однажды, несомненно, была установлена связь. Через меня прошла волна облегчения и благодарности. Казалось, в тот момент сам Гурджиев был в моей комнате в Кумб Спрингс.

Пару дней спустя я вернулся в Париж и рассказал ему о случившемся. Он заметил: «Я очень рад. Теперь ты - член моей семьи, и мы никогда не будем отделены друг от друга».

Я почувствовал себя его сыном и взял его руку, чтобы поцеловать. Он резко вырвал ее со словами: «Не ты должен целовать мои руки, а я твои». Я так и не понял, что он имел в виду, так как он перевел разговор на какую-то практическую тему, о которой я уже забыл. С того дня я больше не мог повторить это упражнение, хотя часто осознавал некую тонкую и почти неощутимую связь с моей матерью.

Может все это зря?